Красный ковёр

Пункт временного размещения — первое место, где у шестилетнего Анфаля из Газы появились игрушки. Его маленького брата носят на руках дети из украинского и российского приграничья. Все они оказались в ПВР из-за войны. В течение почти трёх лет в этот бывший пансионат в Центральной России волнами заселялись сначала украинцы, потом палестинцы, следом русские и цыгане из Белгородской и Курской областей. Журналист «Новой вкладки» несколько раз в течение года приезжал в ПВР как волонтёр и стал свидетелем того, как жители общаются без переводчика, готовят друг другу торты на дни рождения и голосованием выбирают имена для новорождённых детей.

Золотые коронки

«Бомбили. Мародёрили. Всё пропало, еду было не купить даже за деньги. Соседей убило. Родители решили уезжать. Ехали через Успенку. Надо было раздеться и показать, что мы ничего такого не везём с собой. Сказали ждать распределения в ПВР или ехать своим путём в любой город. Поехали своим путём — родственники одолжили денег». — Истории украинских детей, которые они рассказывают в ПВР уже больше двух лет, похожи друг на друга. Война свела их вместе в общем холле на огромном красном советском ковре, заляпанном пятнами краски и компота. А вскоре этот ковёр стал местом знакомства и игр и для детей из сектора Газа и приграничных районов России.

В сером трёхэтажном пансионате, переделанном в пункт временного размещения беженцев, с весны 2022 года живут семьи из Мариуполя, Рубежного, Донецка и Луганска. Им предоставляют комнаты с кроватями, тумбочками и санузлом. На завтрак, обед и ужин можно ходить в столовую, а на раздаче брать сладкий чай и гарниры из круп. Тем, кто работает или учится, дают с собой пакетик с варёным яйцом, хлебом и колбасой. Дети ходят в российские школы. Родители работают в местных супермаркетах. Всё как будто стабилизировалось и идёт своим чередом.

Осенью 2023 года, когда обострился вооружённый конфликт между Израилем и палестинской исламистской группировкой ХАМАС, второй этаж отвели вновь прибывшим семьям из Газы. Сначала уставшие люди в чалмах и хиджабах удивляли соседей. Взрослые не до конца понимали, что это за народ, а дети, проходя мимо новеньких, выкрикивали «арабики, помойтесь» и демонстративно морщили носы. Но вскоре беженцы из Газы примелькались.

Спустя год в ПВР приехали беженцы из белгородского города Шебекино и приграничных районов Курской области, в том числе несколько цыганских семей. Цыган в ПВР боятся из-за громкого голоса и проклятий в адрес соседей, а дети поначалу вздрагивали от золотых коронок, ассоциировавшихся у них с чем-то мистическим и злым.

Сами цыгане не стремятся адаптироваться к правилам жизни на новом месте. «Перекантоваться бы и уехать [обратно]», — говорят подростки из цыганских семей. В первую неделю пребывания в ПВР Донка и Алмаза, двоюродные сёстры 15 и 16 лет, загнали в угол 30-летнюю украинку Марту. Алмаза придушивала её крепкими руками, а Донка кричала:

— Шляешься по гостинице в декольте, папа тебя увидит — захочет, переоденься! — И, нагибаясь к уху, шёпотом добавляла: «Поняла? Или по-другому объяснить?»

Приехавшие на вызов полицейские спросили в ПВР, почему цыганские дети не ходят в школу (никто не знал, а сами цыгане в ответ смеялись), и отсоветовали Марте идти к врачу и брать заключение о гематомах: «У них тут клан, сами будете не рады разворошить».

Синий платок

Тридцатилетняя Асма из Газы дохаживает последнюю неделю беременности. Она уверяет, что впервые за несколько лет семейной жизни они не поладили с супругом Азизом: не сошлись в выборе имени для будущего сына. Азизу нравится имя Абдулла, Асма настаивает на Абу — в честь своего покойного отца.

Семья решила спросить совета у соседей в ПВР и организовала голосование. Дети и взрослые, которые в это время были не на работе, рассаживаются в круг на красном ковре в холле: россияне, украинцы и палестинцы. К ним присоединяются администратор ПВР и волонтёры, которые привезли гуманитарку. Все поочерёдно голосуют за каждое из имён. Переводчик на телефоне не понадобился: Азиз произносит имя и вопросительно смотрит на собравшихся, Асма держит в одной руке шестилетнего сына Анфаля, а другой по-арабски считает поднятые руки. За Абу голосуют 35 человек, за Абдуллу только второклассница Рита из Мариуполя. «Это крепкое имя, а ему нужны силы, чтобы жить во время войны!» — кричит девочка в электронный переводчик на телефоне Асмы.

Асма смеётся, а маленький Анфаль вдруг закусывает её синий платок. Крепкий Азиз хмурится и повторяет одно слово: Абдулла. Они с Асмой ещё не владеют русским; в ПВР семья, а с ними два брата Асмы и её мать приехали в конце 2023 года.

Шестилетний Анфаль пока не говорит совсем. Он сперва широко открывает рот и потом смеётся, когда смотрит, как играют дети, и когда берёт в руки игрушки. Анфаль садится на принесённую кем-то из волонтёров пластмассовую лошадку на закруглённой подставке и долго качается, наблюдая за происходящим вокруг. Самир, брат Асмы, замечает, что давно не видел племянника таким счастливым:

— Там-то [в Газе] было не до игрушек, мы не покупали, выжил — уже хорошо. Про развитие речи мы не задумывались, здесь записались к психиатру. Через три месяца нас примут. Увидим.
Когда в конце августа палестинская семья попадает наконец к психиатру, тот списывает все проблемы Анфаля на стресс и ничего не диагностирует. Ребёнка направляют в обычный детский сад, где ещё долго будут думать, что черноглазый мальчик из старшей группы молчит, потому что не говорит по-русски.

За полгода жизни в ПВР Анфаль сломал несколько кукол, картонный самодельный дворец и целый набор маленьких машинок. Когда дети берут его за руку в попытке оттащить игрушки, он прокусывает детские запястья в кровь. Ему долго всё прощают, но однажды у семилетних близняшек из Мариуполя Иры и Дианы лопается терпение: Анфаль плачет и прикрывает разбитое колено — его скинули с общего дивана в холле. Азиз хмурится и звонит в полицию.

— Они дикие, абсолютно дикие — на такие вещи нас вызывать, — ругает беженцев из Газы приехавшая сотрудница полиции.
Заодно она отчитывает близняшек. Азиз просит принять у него заявление на девочек, и сотрудница полиции долго и монотонно наговаривает в переводчик, что по закону это невозможно.
Останавливаются на том, что Азиз больше не выпускает Анфаля из комнаты, пока тот не подрастёт.

— Это ещё и межкультурные проблемы теперь, — зачем-то подчёркивает женщина из полиции. Все кивают и расходятся.

Гугл-переводчик

Асма жарит куриные ножки на общей кухне. Сковороду-гриль принесли волонтёры — с ручки так и не отклеили синий стикер ЛДПР, лицо Слуцкого на нём покрылось масляными пятнами. Маленький Анфаль играет рядом. Асма явно хочет общаться, всем улыбается при встрече, кивает и диктует на телефон в гугл-переводчик фразы для смол-тока: «Рада вас видеть» или «Желаю хорошего сна». Её старший брат Хабиб переехал в Россию пять лет назад, работает в киоске с шаурмой и часто приносит Асме списанное мясо или деньги с премии.

Найти устного переводчика с арабского в маленьком городе сложно, в местной администрации семьям из Газы в этом не помогают. Никто из них так и не понял, как подать документы на статус беженца, поэтому они оформили то, что проще, — статус временного пребывания с облегчённым получением паспортов. Из-за этого льготы по беженству им пока не положены.

«Не проблема, держимся», — высвечивается в переводчике на телефоне Асмы. Она вдруг поджимает губы, отворачивается и начинает плакать. Слёзы капают на сковородку с куриными ножками, масло шипит.

Хабиб долго уговаривал Асму и её родных сходить в местное отделение МВД, но не смог. Больше полугода они не решались выходить из ПВР куда-то надолго: их дома в Газе разбомбили, из-за обстрелов семье постоянно приходилось перебегать с места на место, и теперь, когда у них есть временный дом, где можно оставаться в безопасности, они видят в этом привилегию. Азиз только летом устроился на работу к Хабибу, а Асме позже — хочешь не хочешь — пришлось ехать в роддом. Не смогла их убедить сходить с ней по инстанциям и местная соцработница Ирина.

— Люди слишком потерянны даже по сравнению с украинскими беженцами. Совсем другая культура, непонятный язык, непривычный климат, — объясняет Ирина. — Мне кажется, государство, позвав их в Россию, должно было позаботиться о том, чтобы объяснить всё предельно понятно, куда пойти и какие взять с собой документы. В итоге людям говорят «Вы всё пропустили», и у них нет мотивации спорить.

Она приходила опросить семьи палестинских беженцев, как они себя чувствуют в России и что собираются делать дальше, и записывала всё это от руки в казённую анкету. Асма подолгу наговаривала в русско-арабский переводчик ответы, среди которых бесконечно повторялось: «Пока что отдохнуть от войны».

Потолок над головой

Хабиб хмурится, когда родственники неохотно откликаются на его советы, куда можно сходить по тем или иным бытовым вопросам, качает головой и говорит, что глупо, сбежав от войны, самим загонять себя в плен. Сам он уже отлично говорит по-русски, здесь женился и обзавёлся детьми. У них с женой годовалые близнецы — мальчик и девочка. Палестину Хабиб вспоминать не любит: «Там не будет ничего хорошего, вечная война, давно надо было уезжать».

Хабиб надеется когда-нибудь стать администратором кафе, в котором работает, и снять двушку вместо студии, потому что «дети всё-таки растут». В Палестине он торговал лепёшками: у него была тележка, которую он ставил куда захочется и отпускал с неё горячий хлеб. По словам Хабиба, он был далёк от политики и до 7 октября 2023 года мало что знал про Израиль. Сейчас у него нет-нет да и мелькают слова о желании стать наёмником и когда-нибудь отомстить за свою семью и разрушенный дом. Хабиб уверен, что большая война будет разгораться ещё много лет, поэтому он успеет.

— Я злюсь на маму, — признаётся он. — Несколько лет назад она не поехала с нами, сказала, что не бросит отца. Отец — это мой, Самира и Асмы отец. А мамы у нас разные. Здесь это бывает странно для людей. Но мы жили всю жизнь одной семьёй в одном дворе и привыкли так. Мама с папой вместе встретили войну и погибли тоже вместе. В любви.

Хабиб силится ухмыльнуться и отряхивает белоснежную рубашку.
— Ладно, у отца хоть болели ноги, он бы и не смог уехать. А мать ушла просто вслед. Никто не должен был оставаться ради других. Я так считаю.

Мать Асмы и Самира Зейнаб помогала хоронить мать Хабиба. Она до сих пор иногда раскладывает на красном ковре в холле маленькие фотографии пожилой женщины в чёрном хиджабе и вздыхает. Зейнаб, как и Асма, часто наговаривает в переводчик приветствия соседям, но близко пока ни с кем не познакомилась. Всё свободное время Зейнаб ловит вайфай в холле и смотрит новости на арабском.

Изредка к ней подсаживается Самир, младший сын. Голова Самира побрита. Смуглые руки перебиты осколками, розовые шрамы расползаются по пальцам и запястьям. Худой и очень высокий Самир всегда немного пригибается, прежде чем зайти в дверь. Он с детства ходил в мечеть рядом с домом, в которой служил имамом его двоюродный дедушка, но пока совершает намазы прямо в ПВР. Самир улыбается и показывает на небольшой коврик:

— Уж лучше так, ещё не готов выходить. Я находился по улицам в Газе. С октября по декабрь мы просто бегали по зданиям, где осталась крыша, и прятались. Постоянно прятались, надо было ещё искать где. А здесь, в ПВР, потолок всегда над головой, простая вещь, но важно. Честно, я всё ещё не могу выспаться. Ни одной ночи не было, чтобы мне не снились бомбёжки. Просыпаюсь — и дальше не заснуть.

Когда удастся оформить документы, Самир хочет работать у брата в кафе. Говорит, что не спешит, потому что «пока надо время — отойти». Он признаётся, что Новый год провёл в ванной из-за фейерверков: «Опустил голову под воду и душ выкрутил на полную — только бы ничего не слышать».

— Он ещё и плачет по ночам. Не пережил, — показывает на экране гугл-переводчика Зейнаб.

Самир единственный в семье свободно знает английский. Он поступил университет и мечтал стать учителем математики, но на последнем курсе началась война. Станет ли он теперь учителем, Самир не уверен.

— Не знаю, я теперь хочу просто жить, жить как-то по-новому, но и думать, как именно, пока не готов. Такая, понимаешь, пауза. — Самир пожимает плечами.

Торт с солёными огурцами

На кухне кутерьма: постояльцы ПВР готовят торт на день рождения Самиру. После недолгих обсуждений, что Самир ел на родине и любит ли он сладкое, торт решают делать из кунжутных крекеров и творожного сыра. Его украшают солёными огурцами, салатными листьями и 26 свечами.

Аглая Сергеевна, худощавая пожилая женщина с протезом вместо левой руки, считает, что день рождения Самира надо праздновать всем пунктом временного размещения. В небольшом городе около Донецка она совмещала две работы: директора школы и массовика-затейника там же. Она любит вспоминать, как раздавала учителям и детям роли, какие ёлки устраивала.

Здесь Аглая Сергеевна исправно вырезает правой рукой декорации к каждому празднику, выбивает у директора пансионата живую сосну на новогодние каникулы, печёт для всех блины к Масленице. Всё это она делает в перерывах между двумя работами. Приехав в Россию в апреле 2022 года, Аглая Сергеевна сразу устроилась продавцом в супермаркет и гувернанткой в семью к двум девочкам. Весной 2022 года при обстрелах ей раздробило руку, теперь она не хочет возвращаться в Донецкую область.

— Я полежала там на земле, поумирала, а теперь хочу сделать каждый день большим, как год, — любит повторять Аглая Сергеевна, когда кто-то удивляется её активности.

В ПВР она приехала с племянником и одним из сыновей: последний в Донецке работал инженером, здесь потихоньку спивается. Второй сын считается пропавшим без вести. В семье его как-то негласно решили не вспоминать, «чтобы не впадать в отчаяние». И хотя время от времени Аглая Сергеевна подумывает поехать на поиски, всегда находятся текущие дела и всё переносится на лучшие времена. Соседи понимающе переговариваются, что бесконечные праздники женщина устраивает как способ отложить признание смерти сына.

День рождения Самира отмечают в его маленькой комнате. Окно полностью закрыто плотной оранжевой шторой: Самир не избавился от страхов, что свет может стать лёгкой целью для обстрела. Под пружинную кровать задвинуты пакеты с одеждой. В центре стоит небольшой деревянный стол, за ним расселись родные Самира и дети постояльцев ПВР. Тарелки кто-то держит на весу, до стола всем не дотянуться: гости едят торт из кунжутного печенья, жареную курицу, которую принёс Хабиб из своего киоска, и пьют чай, который удалось попросить в столовой.

— Самир, чтобы ты был здоров и больше не попал на войну, — поднимает кружку украинский подросток. Самир просит повторить поздравление в гугл-переводчик, потом складывает руки и долго кивает.

Зейнаб поздравляет его по-арабски. Хабиб вспоминает, как в его детстве на праздники собиралось столько народу, что все тарелки на стол тоже не влезали: «Всё в жизни циклично. И по-другому тоже ещё будет».

Пенсионер Иван Яковлевич, приехавший летом 2023 года из Артёмовска, дарит Самиру набор цветных карандашей. У себя в городе он писал картины и продавал их на улицах. Он благодарен судьбе, что руки не задело, а остались только маленькие шрамы от осколков на лице: «Значит, ничего страшного, можно рисовать дальше».

Иван Яковлевич любит громко хвалить российскую власть: «Спасли нас, вывезли». Он скучает по Советскому Союзу, в котором «человек человеку был человеком». После войны художник рисует только серым мелом — мол, ещё ничего не рассмотрел в новом мире. Он пытался взять в ученики шестилетнего Анфаля, но тот только разгрыз пастельные мелки и засмеялся.

— Совсем того! — развёл руками Иван Яковлевич и больше с соседями из Палестины не общался.

Шерстяное одеяло

В середине июля Асма шлёт в общий чат постояльцев ПВР фото новорождённого сына и вскоре возвращается вместе с ним. Малыша назвали Азза.

— Это значит «утешение», — объясняет Азиз. — Мы решили, что это лучше, чем спорить из-за имени. Нам повезло больше, чем многим, мы не на войне, мы вместе, Хабиб работает.

Смуглый младенец Азза совсем не плачет. Голенький, он спит, прикрытый разноцветным шерстяным одеялом — подарком директора пансионата. У кроватки курят Азиз и Самир. Они вспоминают Палестину и громко спорят, кем станет малыш, когда вырастет. Оба сходятся в том, что ему не надо становиться военным.

Младенец Азза наконец кричит. Из комнат выходят жильцы и, столкнувшись у общего холодильника с Асмой, показывают ей жестами, что им этот крик мешает.

— Только пелёнок здесь ещё не хватало, — вздыхает Иван Яковлевич.

— Да всякое в жизни случается. Это первый ребёнок у нас в ПВР, в конце концов. Давайте соберём ему одёжки? — предлагает пенсионеру Аглая Сергеевна.

Разговор постепенно перетекает в ежевечернюю беседу на красном советском ковре.

Картошка фри

В августе 2024 года холл загромождается ящиками с игрушками и книгами: две игровые комнаты и библиотеку освободили под комнаты для семей из Шебекина и Курской области.

Девятилетний Витя ходит по ПВР в брюках и белой рубашке. В суматохе перед выездом из Шебекина его родители успели забрать только одежду для отчётных концертов в музыкальной школе. Витя помнит, как мама тогда сказала: «Может, и в Москве выступать будешь» — и ему сразу стало спокойнее. Несколько часов в день Витя играет на маленьком синтезаторе, который пришлось поставить прямо у его постели. Заниматься музыкой его не заставляют, но он привык.

С Витей не очень хотят дружить украинские дети. В их глазах он слишком нарядно одет, и главное — он меньше них пострадал от войны. «Повезло, счастливчик», — говорят о нём за спиной.

Вову, ровесника Вити, уважают больше: у его семьи пробита часть дома в Курской области, разрушен гараж, двоюродный дядя ранен осколками, а самый младший брат, трёхлетний веснушчатый Юра, начал после бомбёжки пи́саться.

Грузный темноволосый Сергей, их папа, возвращаясь по вечерам в ПВР, кричит детям: «Домой, буду сечь». Вова и трое его младших братьев, которые сидят на красном ковре в холле, бегут в комнату и выходят через полчаса с мокрыми глазами. Когда Сергей получает социальную выплату, он напивается и приносит сыновьям бургеры и картошку фри из фастфуда через дорогу — целый бумажный пакет, заполненный доверху. Мальчики силятся доесть то, что так редко приходит на смену столовским крупам, но не могут и угощают соседских ребят.

Их мама Ирина часто прикусывает до крови губы: «Всю жизнь копили, всю жизнь думали, что заживём, а теперь…» Ирина плачет и приглаживает кудрявые рыжие волосы. После рождения Юры они с мужем получили материнский капитал и переехали из съёмной однушки в маленьком курском городе в загородный дом. К нему пристроили гараж и купили подержанную «Ладу Гранту».

— Зажили хорошо. Сергей почти не пил, мы дом обставляли. Смысл появился. С каждой зарплаты он покупал то игрушку мальчикам, то посуду в дом, то пледы на диваны. А где теперь эти пледы? Сгорело, кажется, почти всё. Вовочка английский изучал, он шебутной, но сообразительный. На футбол ходил, пророчили большой спорт.

Ирина внезапно отвешивает подзатыльник бегающему рядом Юрику и плачет.

Сергей сегодня не пил. Он стучит кроссовкой по ножке стула и сухо бросает:

— Не обращайте внимания. Тяжело ей, мы же здесь живём второй месяц. А вокруг палестинцы, украинцы, цыгане — все такие привыкшие. Как будто ни войны, ни до войны нихуя не было. И мы такими будем, человек всегда подстраивается.

К концу осени у маленького Аззы появляются два пластмассовых пупса, плюшевая буква «А» и целый пакет погремушек — подарили соседи. Дети из России и Украины носят Аззу на руках, попутно ссорясь, кто следующий в очереди, и рассказывают ему о происходящем в мире:

— Смотри, Азза, это снег, первый в этом году.
— Азза, это собака, они лают.
— Азза, это русские, у них теперь тоже война.