«Нет слова „хочу“ — и есть слово „надо“» — эта фраза сопровождала Серафиму и Ярославу всё детство. Надо молиться, надо исповедоваться, надо соблюдать пост, надо целовать мощи — иначе накажет Бог. Твои чувства и желания при этом — ничто. Сегодня обе девушки вспоминают свои детские годы как сплав религиозности и насилия, которые переплелись так тесно, что отделить одно от другого невозможно. Журналист и фотограф Оля Матвеева рассказывает, как православие стало для них не путём к Богу, а боязнью перед наказанием и как последствия этих детских страхов остаются с ними до сих пор.
«Ты же девочка»
В детстве у Серафимы было много запретов: нельзя краситься, нельзя носить штаны — только гамаши, нельзя гулять — даже с девочками. Просто нельзя.
— Надо было уговаривать, чтобы меня отпустили гулять. Если я спрашивала «Почему?», слышала в ответ только: «Так надо», «Ты же девочка». Дальше шло перечисление, какой должна быть девочка: смиренной, ранимой, заботливой. Я часто сбегала [гулять]. Вокруг было много детей, у которых была полная свобода. Ещё и фильмы нельзя было смотреть, особенно боевики. А братья приносили кассеты. Они прикрывали двери и смотрели. А я садилась за дверью: меня было не видно, но телевизор я видела, — рассказывает Серафима о своём детстве в селе Сохрановка Ростовской области.
Сейчас ей 28 лет — столько же было её матери, когда та пришла в православие, крестилась, а потом поступила в семинарию. Отец Серафимы к церкви относился скептически, часто посмеивался и подшучивал на эту тему. Он умер, когда дочери было пять лет, — так она осталась с мамой и двумя братьями. В Сохрановке они жили вместе с бабушкой. Мама была домохозяйкой, но приходила в школу вести уроки «Основы православной культуры» и занятия в воскресной школе при церкви.
Серафима тоже стала ходить в эту школу, когда училась в начальных классах. Занятия проходили в маленькой старой сторожке при приходском доме, где собиралось много людей: пенсионерки, женщины с детьми. Было тесно, шумно, но весело, вспоминает Серафима.
Сама она была и ученицей, и помощницей: помогала организовывать занятия, прибиралась, следила за детьми. Из богословия она почти ничего не запомнила, в памяти остались мороженый торт, украшенные аппликациями и рисунками стены, игры.
Одно из самых ярких и светлых воспоминаний из детства — как весной мама водила их с братьями по полям с высокой травой и цветами. Ими потом украшали храм к службе: «Мы с мамой шли в поле, рвали кучу полевых цветов. Прямо охапками несли».
Вечером в субботу они с мамой открывали шкафы, выбирали красивое платье или юбку, чтобы в воскресенье прийти в храм нарядными.
На службе Серафиме всегда было скучно: «Я постоянно думала о чём-то другом. Но интуитивно знала, где кланяться, где встать, где сесть».
Меню из грехов
Вариантов не ходить в церковь и на причастие у Серафимы не было. А чтобы допустили до причастия, нужно было обязательно исповедаться и прочитать все подготовительные молитвы — каноны. Сделать это можно было либо вечером накануне, либо утром, но не читать — нельзя. Серафима вспоминает, как её постоянно пугали разными историями. «Одна женщина подошла к чаше без исповеди и умерла прямо в храме», — говорили взрослые.
К исповеди девочка готовилась по книжке с грехами. «В субботу днём открываешь, читаешь и выбираешь, что „твоё“. Как меню, — рассказывает Серафима. В том возрасте она не очень понимала, чего от неё хотят. — Не могла вспомнить, когда именно сильно накосячила. Мама говорила, что лень и гордыня появились раньше меня, что я „не их порода“, а пошла по линии отца».
Её записки для исповеди всегда начинались одинаково: «Грехи Серафимы», а дальше — длинный список грехов через запятую. Больше всего Серафиму пугало, что в церкви придётся отвечать на вопросы о них. Когда на исповеди батюшка спрашивал: «А что такое гордыня? А когда она у тебя была?», девочка только улыбалась и отвечала, что у неё это точно есть. Это слово было записано у неё на бумажке, но что это такое, Серафима до конца не понимала. К тому же ей было неловко говорить о своих грехах в присутствии других прихожан.
Однажды перед причастием она случайно съела мясо. Написала батюшке: «Я съела мясо. Каюсь. Мне теперь нельзя причащаться?» Он ответил: «Если ты искренне хочешь — иди». А матушка в церкви (сестра её мамы) говорила другое: «Не надо всё на батюшку сваливать. Сам согрешил — сам и неси [свой грех]». И добавляла, что батюшка болеет из-за их грехов, поэтому девочка чувствовала себя виноватой.
Каждое утро Серафима молилась Сергию Радонежскому, веря, что он с ней, даже если она «где-то косячит».
Как-то перед причастием десятилетняя Серафима сказала матери о месячных. Та посмотрела на неё и строго сказала:
— Как так? А нельзя было, чтобы их не было?
— В смысле? — только и смогла ответить девочка.
С детства у неё складывалось ощущение, что менструация — это нечто постыдное, почти греховное. Мама ей говорила, что даже Богородица, когда у неё были «эти дни», не входила в храм, а молилась, обходя его снаружи.
Упадёшь в канавку — вознесёшься на небо
Однажды у Серафимы заболела нога. «Я пошла в школу и просто не смогла идти дальше. Колено болело так, будто кости внутри тёрлись друг о друга». Из-за боли она перестала ходить на уроки. К врачу её не повели, потому что мама в те дни уехала, отвезти девочку к хирургу в райцентр было некому. А впереди была паломническая поездка в Задонск, к святому источнику. «Бабушка принесла какую-то настойку на травах, спиртовую, мы сделали повязку на колено. Я поехала, потому что взрослые говорили, что если плохо, надо ехать — Бог поможет».
В Задонске Серафима вместе со всеми окунулась в святой источник. И так совпало, что вскоре нога болеть перестала. «Вокруг все начали говорить: „Исцелилась, исцелилась!“ Ну и я такая: „Вау, исцелилась“».
В такие паломничества они ездили минимум раз в год, обычно в Дивеево. Серафима вспоминает, что, если прихожанам в Сохрановке нужно было решать, куда ехать, например в Петербург, Москву или Дивеево, они всегда выбирали это село. Среди православных односельчан ходила легенда, что, когда наступит конец света, один из соборов в Дивеево вместе с людьми поднимется в небо, и в этот момент нужно успеть попасть внутрь.
Село в Нижегородской области, популярное среди православных паломников. Там находится Серафимо‑Дивеевский монастырь. Считается, что у его истоков стоял святой Серафим Саровский.
Поездки организовывала матушка, тётя Серафимы. Матушка нанимала большой автобус, чтобы собрать людей из всех близлежащих деревень. Серафима любила эти поездки: в дороге много пели, рассказывали байки и небылицы, читали вслух молитвы, за окнами пролетали поля, луга, деревушки.
В Дивеево всё шло по чёткому расписанию: дети вставали рано и шли вместе со взрослыми на службу. Зато гулять можно было одной, потому что, даже если упадёшь в Святую канавку, не утонешь, а вознесёшься на небо. Правда, при обходе канавки надо было 150 раз прочитать «Богородице Дево, радуйся».
Святая канавка — ров с насыпью с внутренней стороны возле Дивеевского монастыря. Считается одним из главных святых мест в Дивеево: по преданию, её сделали по просьбе Божьей Матери, чтобы защитить монастырь и людей.
Не такая, как все
Лет с десяти в жизнь Серафимы вошли спектакли и концерты, которые ставили в Доме культуры в Сохрановке. Все они были связаны с библейскими и духовно-нравственными темами, и когда в 2015 году Серафима поступила в институт в Ростове-на-Дону, она продолжала участвовать в этих постановках.
Учёба на историческом факультете открыла для неё новые стороны жизни, девушка начала пересматривать свои отношения с религией и особенно с православной церковью. Она стала спорить с мамой и критически подходить к информации.
2022 год стал переломным: привычные для неё опоры, связанные с православием, обесценились. Серафима начала разбираться, каким было христианство в начале первого тысячелетия, что в нём настоящее, а что — надуманное. Теперь она пришла к Богу осознанно, без слепой веры. Мама не приняла её переход в лютеранство, сказав Серафиме, что та с детства была «не такой, как все».
— Мне важна община, социальность, но такая, где не будут шпынять, где не придётся всё время держать оборону и доказывать что-то наперекор. Я скучаю по нашим пасхальным и рождественским сборищам, но после того как перешла в лютеранство, между мной и родственниками возникла пропасть.
Страшный мужик
В детстве у Серафимы появилась подружка — Ярослава. Она всего на год старше и жила тогда в Ростове-на-Дону, но всё лето и каникулы проводила в Сохрановке у бабушки. Так Ярослава попала в религиозный мир бабушки, в котором та оказалась, когда её сын остался инвалидом-колясочником после аварии.
Вера стала для бабушки опорой. А для Ярославы — страхом. Привычки перекрестить рот, когда зеваешь, перекрестить комнату перед сном, не смотреть долго в зеркало, чтобы «не подумать гадость, а то молнией расшибёт» теперь были частью её жизни — всё это делалось на автомате.
Она боялась Бога, потому что с детства её пугали тем, что он её накажет.
— Для меня Бог был очень страшным мужиком. Я всегда чувствовала, что если я что-то скажу не то или сделаю, то меня ударит молния и я исчезну. Если не наденешь косынку, то кара небесная. Я молилась Божьей Матери, потому что она женщина, и вообще она лучше поймёт мои проблемы, потому что она мать. А я ребёнок, буду ей канючить. Ещё молилась своему ангелу-хранителю, потому что думала, что ему деваться некуда: он всё равно ко мне прикреплён, поэтому придётся немного поработать.
Имеется в виду традиция в русском православии, согласно которой женщины должны покрывать голову при входе в храм. Формально такая обязанность нигде не прописана.
В детстве Ярослава думала, что «либо от родителей прилетит, либо от Бога». «Дома от мамы всегда была просфора и святая вода натощак. Иногда она могла сказать что-то вроде: „Иисуса распяли, а ты анекдоты читаешь“, особенно в последнюю неделю перед пасхой», — вспоминает девушка. Её мама работала экономистом на заводе, а отец то появлялся, то исчезал. Он мог ударить её или мать, и родители в итоге развелись, когда дочке было около трёх лет.
Нет слова «хочу» — и есть слово «надо»
Каждое воскресенье в любую погоду Ярослава ходила в Сохрановке на службу в церковь вместе с бабушкой, когда жила у неё в Сохрановке. На все возражения внучки у той всегда был ответ: нет слова «хочу» — и есть слово «надо». В церкви следовало быть к семи часам утра, а выходили они оттуда уже после десяти.
— Там темно, холодно, а ты стоишь, спать хочешь, но не можешь сесть на скамейку, потому что там бабульки уже сидят. И вообще нельзя сидеть. Бабушка всегда хотела, чтобы я причащалась, а я брезговала причастие из одной ложки со всеми есть, потому что там стоит бабка какая-нибудь без челюсти, и ты после неё в очереди. Мне не нравилось, но это никого не интересовало.
Когда Ярославе исполнилось семь лет, оказалось, что просто прийти и причаститься больше нельзя: теперь это нужно было заслужить.
— До семи лет ты считаешься младенцем, а после — всё, лимит твоей безгрешности исчерпан. У тебя появляются грехи, и теперь ты должен вести себя как взрослый человек.
Начиналось всё с поста: с четверга до воскресенья нужно было отказаться от мяса, молочных продуктов, яиц.
— Потом, за день до причастия, ты писал все свои страшные грехи на бумажке, печатными буквами, — вспоминает Ярослава. — Вечером в субботу мы шли на службу. Становишься в очередь. Все бабки, все детки стоят здесь. У нас был гуманный батюшка, он читал с нашей бумажки. Ты становишься на колени, он тебя накрывает этой штукой своей. Она пахнет ладаном. Ты стоишь, протягиваешь бумажку и думаешь: «Господи, допустит он меня к причастию сегодня или нет?» Он говорит: «Можно». И ты летишь играть, пока бабка в очереди!
Но впереди ждал вечер с постным ужином и обязательным чтением трёх канонов. После полуночи нельзя было пить воду: бабушка не разрешала, говоря, что иначе нельзя будет причащаться.
— Я плакала, рыдала, мне нужна была вода. У меня не было в голове, что я могу чего-то не делать, — Бог бы меня убил молнией. Тогда я сделала вывод, что Бог — жестокое существо. Он хочет, чтобы я, семилетний ребёнок, три дня постилась, никто тебе ничего вкусненького никогда не даст, потому что пост. И потом ты идёшь в субботу на вечернюю службу, торчишь там, когда все дети играют на улице с мячиком.
У дедушки рос виноград, но есть его было нельзя до самого Яблочного Спаса, как и яблоки, мёд, орехи.
Народное название церковного праздника Преображения Господня, который православные верующие отмечают 19 августа.
Череп из детства
Строгие запреты немного «разбавлялись» паломническими поездками. Их Ярослава любила: «Я обожаю вообще ездить. Хоть и будет много служб и церквей, всё равно же что-то увижу. Интересненькое. Когда живёшь там, в Сохрановке, ничего вообще не происходит, ничего хорошего».
На святых источниках нужно было обязательно искупаться: окунуться трижды с головой и крестным знамением. Вода была ледяная. Ярослава стояла в одной ночнушке и думала: «За что мне всё это?»
Однажды в такой поездке они стояли в длинной очереди перед закрытой купелью. В ней в это время были люди, которых православные прихожане считали бесноватыми. В купели кто-то орал, вспоминает Ярослава:
— «Из него бесы выходят», говорили. И ты стоишь, всё это слышишь. А тебе заходить следующей. Страх был почти паническим. Я думала: если из него бес вышел, он же сейчас где? В воздухе? В купели? Ну он же где-то тут! Человек вышел — всё, у него теперь нормально. А я следующая. Я туда зайду, и он в меня влезет. А мне это на хрена надо?! Я реально этого жутко боялась. Говорила: «Нет», упиралась. Но это было вообще неважно. Никому.
В церкви Ярослава боялась мощей. Она помнит, что весь скелет был покрыт тканью и открытым оставался только череп с узкой полоской такой же ткани на лбу.
— Мы целовали в полоску. Это была близость, которую я не хотела испытывать. Я помню в деталях, как выглядит этот череп. Он ещё пахнет специфическим маслом, как забальзамированное тело, — рассказывает девушка.
Однажды, когда Ярославе было семь, она ждала в Сохрановке приезда родителей. Уже стемнело, а их всё не было, и девочка то и дело подбегала к бабушке узнать, когда они приедут. У мамы в то время уже был мобильный телефон, но вместо того чтобы позвонить ей, бабушка отправила внучку читать молитву: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас» — с крестным знамением и полным поклоном до пола после каждой строки. Сказала: «Читай либо сорок, либо сто раз — и они приедут».
«Я читала, — вспоминает Ярослава. — Заканчиваю — и в этот момент звонок в дверь».
С тех пор ей тяжело слышать эти слова молитвы.
Бабушка с детства говорила ей: «Крести рот, не то бесы залетят». «Я делала это до 15 лет, — вспоминает Ярослава. — И каждый раз, когда я зевала, я этого боялась. И ещё меня никогда не хвалили ни за что, потому что гордыня развиваться будет. А гордыня — это страшный грех».
«Нет»
Лето, когда ей исполнилось пятнадцать, стало точкой перелома.
В тот год они ехали с мамой в электричке в Сохрановку — шесть часов по жаре, без кондиционеров. Мама готовилась к исповеди: достала перечень грехов, открыла блокнот и стала аккуратно выписывать. Потом предложила Ярославе сделать то же самое. Но она решила, что больше в церковь не пойдёт — и не стала составлять этот список.
Вечером, когда нужно было идти с бабушкой в церковь, Ярослава сказала: «Нет. Я не пойду. Хватит». Она думала, что будет скандал, ведь когда она говорила «нет» в детстве, это не работало: её обливали святой водой, чтобы «бесы отпустили и гнали в храм». Но в этот раз бабушка промолчала. «Наверное, её так задело, что я сказала твёрдое „нет“, будучи взрослой, что она не смогла это обсуждать».
В университете, учась на факультете социологии, Ярослава больше узнала о других религиях, пришла послушать орган к протестантам и решила сходить к ним на службу. Так она тоже пришла в лютеранство — и поняла, что в детстве всё было не про Бога, а про насилие.
— Отказаться от религии было уже невозможно. Это психологическая травма. Ты продолжаешь крестить рот, даже когда никто не видит, крестишь дверь, но не потому что в это веришь. Это ОКР. И страх, что Бог только и ждёт, что я оступлюсь, и он меня накажет.
