Мой дедушка десятки лет пытается душить свою жену, угрожает ей и изменяет. За эти годы домашнее насилие в их семье стало настолько привычным, что о нём даже не говорят. Бабушка продолжает жить с дедом и заниматься домом и огородом. Я наблюдала всё это с детства и спустя много лет решилась рассказать, каково это — жить в патриархальной семье, где судьба женщины — ничто и даже она сама принимает это как должное.
Этим текстом «Новая вкладка» запускает формат авторских колонок, в которых журналисты делятся собственным опытом. Это личные истории, в которых чувствуется нерв времени. Времени, в котором мы все сейчас живём.
Начало 2010-х, мне около одиннадцати лет. Я приезжаю после школы к бабушке, разговариваю и пью с ней чай, а потом засыпаю в её светло-голубой комнате на втором этаже дома. Я лежу на большой твёрдой подушке, из которой кое-где выбиваются перья и колют щёки. От цветов на подоконниках пахнет свежестью.
Я крайне редко захожу в соседнюю, тёмную комнату деда, в которую нечасто попадает солнечный свет. (Они с бабушкой живут в разных комнатах всё время, что я себя помню.) Там я всегда чувствую себя неловко. У входной двери в этой комнате висит большая картина с обнажённой светловолосой женщиной в полный рост. На неё смотрят лики с икон из красного угла напротив.
Меня будит встревоженный отец и спрашивает, что случилось с бабушкой. Я ничего не понимаю, но слышу какой-то вой и прихожу в себя после сна под громкий стук маятника старых настенных часов.
Мы быстро спускаемся по крутой лестнице на первый этаж. На полу в гостиной, свернувшись калачиком, лежит бабушка. Рядом с ней валяется большая шкура медведя, которую дед в незапамятные времена положил в центр комнаты. Бабушка трясётся, словно в конвульсиях, и орёт: «Убейте меня! Заебало!» У её рук лежит кухонный нож.
Я подбегаю к ней и начинаю успокаивать. «Иди нахуй!» — кричит она в ответ. Отец оттаскивает меня, и мы выходим на улицу, оставив бабушку одну. Всю дорогу домой мы едем молча.
Когда я прихожу к бабушке в следующий раз, она уверяет меня, что не помнит произошедшего. Я думаю, что такое вряд ли можно забыть и она просто не хочет это обсуждать. Я так и не узнала, что случилось в тот вечер, но могу предполагать. Я жила с бабушкой большую часть своего детства.
Моя бабушка — коренастая женщина, чаще всего одетая в растянутую домашнюю одежду и галоши, вечно занятая домашним хозяйством: огородом, скотом, уборкой дома и готовкой. Помню, как она каждый день несколько раз подметала полы гусиным крылом и в доме всегда было чисто. Бабушка считает, что артрит суставов кисти у неё появился из-за стирки вещей в холодной воде.
У неё крепкий и грубый характер. В детстве я видела, как бабушка без жалости могла забивать и резать скот. В доме жила ласковая чёрная кошка, которая была постоянно беременна от соседских котов. Она рожала их в углу у входа в дом, и почти сразу бабушка уносила всех котят и топила.
Заниматься домом, считает дед, совсем не мужское занятие, поэтому он никогда ей не помогает. Мой дед — очень худой высокий мужчина. Ему, как и бабушке, 75 лет, но он до сих пор где-то работает и на выход всегда одевается нарядно: в кардиган, рубашку с галстуком, брюки и туфли с острым носом.
Когда-то у него был бизнес и он слыл влиятельным и богатым человеком в нашем маленьком городе в Приволжском округе. Дед до сих пор не может смириться с тем, что дело закрылось. Привычка вести себя и выглядеть как директор, видимо, осталась с ним навсегда.
Дед с бабушкой начали встречаться ещё в молодости и, как рассказывали мне родственники, в те времена дрались друг с другом. По словам родных, это началось после того, как бабушка сделала аборт: она не хотела взваливать на свои плечи второго ребёнка, одновременно работая и ухаживая за домом. Деду это не понравилось. Семью бабушки он почему-то презирает, но считает важным продолжение своего рода.
С детства я помню, как дед в любой момент мог вскочить со стула, подойти к бабушке и несколько минут душить её, каждый раз процеживая одну и ту же фразу: «Задавлю, тварь». Я подбегала к ним, била дедушку по рукам — и он отпускал их. После этого бабушка кашляла, но быстро вставала и как ни в чём не бывало продолжала заниматься домашними делами.
Иногда дед ограничивался угрозами. Если ему что-то не нравилось в словах бабушки, он замахивался на неё и низким голосом проговаривал: «Убью нахуй». В такие моменты у него ярко светились глаза, и мне казалось, что он правда может сделать это. У меня сжималось сердце. Бабушка равнодушно бросала: «Да убивай».
Когда я уходила в школу, мне было страшно оставлять её одну: я думала, что наедине он душит её ещё сильнее. Если я приходила домой и бабушка не отзывалась, я с замиранием сердца бежала к ней в комнату, чтобы проверить, жива ли она.
На меня дед никогда не замахивался. Напротив, заботился обо мне, дарил подарки, учил кататься на велосипеде и однажды даже смастерил большие качели в огороде. Зато я помню, что он часто трогал меня, и с малолетства я с отвращением кричала ему, что «я не проститутка». И его, и бабушку эта фраза почему-то приводила в восторг: вот же, умеет девчонка за себя постоять. Я не придавала действиям деда большого значения и никому про это не рассказывала. Он же мой родной дед, значит, не может сделать мне плохо.
Однажды за семейным столом он положил руки на колени моей 18-летней сводной сестры, и смешно уже никому не было. Хотя возражать никто не стал — ведь не может же дед домогаться собственных внучек. Я уверена, что дед тоже не воспринимал это как сексуализированное насилие, скорее как вседозволенность. Каждая женщина в этой семье — его собственность.
Когда мне исполнилось 16 лет, я подумала, что могу доказать деду: по отношению к бабушке он поступает неправильно. Втайне от неё, ночью, я спустилась к нему на кухню, залитую жёлтым светом, и затеяла разговор:
— Дедушка, ты считаешь, ты хороший муж?
— Ну да, — каким-то особенным, сластолюбивым голосом ответил он и расплылся в улыбке.
— А ты бы хотел мне такого же мужа, как ты?
— Конечно, — он ещё шире улыбнулся и выпил стопку водки.
Дед начал рассказывать мне, какой это праздник — родиться мальчиком и какое несчастье — девочкой, потому что ты обречена на вечную службу мужу. Мне показалось, что разговор не имеет смысла. Я ушла спать, а он продолжил смотреть шоу Соловьёва и наливать себе одну за другой стопки водки.
Дед стал ещё агрессивнее, когда мы узнали, что у него есть любовница. Кажется, это дошло до бабушки по слухам, а потом она это как-то подтвердила. Ей в то время было около сорока лет, а сыну деда и любовницы — примерно семь. Хотя все родственники давно об этом знают, дед до сих пор звонит любовнице из какого-нибудь укромного места в доме, общается полушёпотом и спешно очищает журнал звонков на старом кнопочном телефоне после разговора.
Бабушка часто огрызается на деда и не упускает случая съязвить на эту тему. Она говорит, что уйти ей мешает только огород: всю жизнь она «работала с землёй» и без неё «зачахнет». Ещё бабушка постоянно уверяет меня, что ей безразлично, к кому ездит дед. Но каждый раз, когда он задерживается допоздна, она не может уснуть и ждёт.
О его приезде сообщает громкий лай охотничьей собаки, которая практически всё время сидит в вольере и радостно визжит, когда видит человека. С дедом бабушка старается лишний раз не пересекаться, поэтому не спускается на первый этаж, когда он там.
Дед срывается на неё за любое упоминание любовницы, будто считает, что у бабушки нет права вмешиваться в его вторую семью. Зато друзьям он с удовольствием рассказывает о своих отношениях на стороне и гордится, что в преклонном возрасте живёт «как молодой».
Я слышала его разговоры с друзьями, они хвалили его: в таком возрасте обычно уходят на пенсию, а у него «полная жизнь». Мужчина, как они считают, существо полигамное и изменять у него в природе.
Пару лет назад бабушка сдала своё обручальное кольцо в ломбард. Хотя она понимает, что брак уже распался, каждый год всё равно накрывает на стол в день годовщины свадьбы — и каждый раз расстраивается, что дед её не поздравляет.
В семье о насилии в доме бабушки и деда никто не говорит: все считают, что их отношения — это их дело, в которое не стоит влезать. Всеобщее молчание сделало эти реалии нормой жизни.
Я не помню, чтобы отец заступался за бабушку. В этом она винит себя: говорит, что её сын не видел крепкой семьи и не знает, что значит любить. Несколько раз мой отец предлагал ей переехать, но она отказывается: пожилым людям страшно менять жизнь.
Я перестала общаться с дедом с подросткового возраста. Сейчас и у него нет такого желания: после 2022 года я в его глазах стала «натовской нацисткой». Бабушка думает так же, но всё равно звонит мне. Рассказывать о своей жизни другим стыдно, говорит она. Но выходит, что кроме меня больше некому.
