«Здесь каждый со своим кладбищем едет»

Многие российские военные добираются на фронт поездами на Новороссийск. Маршруты, которые завершаются на этой станции, железнодорожники называют самыми экстремальными. Военные пьют, дебоширят, зовут замуж и плачут в вагоне-ресторане. Журналистка «Новой вкладки» Мария Полесская провела пять суток в поезде, курсирующем между Уралом и Новороссийском, чтобы рассказать, почему СВОшники ездят воевать, но отговаривают от этого других, и как в вагоне-ресторане сталкиваются женская сила и мужская уязвимость.

На путях подальше от вокзала стоят отцепленные вагоны-рестораны. Некоторые из них перестали заряжать — техник рано отключил генератор с электричеством. Под ногами — чёрная слякоть и грязь.

— О, белые кроссовки, пиздец им, — говорит мне проходящая мимо сотрудница железной дороги.

Вокзал узнаёшь по запаху дизеля, смазки и угля. Директор вагона-ресторана Ирина сама топит печь в тамбуре и ночует в вагоне — завтра пассажиры увидят её уже с макияжем и за барной стойкой.

До войны рейс на Новороссийск у работников вагонов-ресторанов считался самым неприбыльным: везли в основном детей — ни алкоголя, ни чаевых. «Если говорили „поедешь в Новороссийск“, это звучало как проклятие», — вспоминает Ирина.

С началом войны всё изменилось. На маршруте стало много военных, а с ними много денег и много проблем. Перед поездкой редактор вместо пожелания удачи скинет мне новость о том, как ветеран «СВО» изнасиловал студентку в туалете поезда. Безопасной командировки я и не ждала, но, где могла, подстраховалась.

«Просто сойди!»

В рейс я еду не с Ириной, а с другой бригадой вагона-ресторана. Поезд отправляется вечером в темноте. На вокзале много провожающих, родственники кричат уезжающим парням в камуфляже:

— Береги себя!
— Там будет связь?
— Ты только нам пиши!

В вагоне среди пассажиров немало мужчин в военной форме, которые уже побывали на войне, парней с протезами и контузиями.

— В первое время после начала войны ещё был заметен контраст, какими мужчины едут туда и какими возвращаются оттуда, — рассказывала Ирина. — Многие ехали такие радостные, как дети, которые играют в войнушку — сейчас все уставшие. Не могут уже вернуться к нормальной жизни.

В первый вечер после отправления ресторан открывается всего на 40 минут.

Один из первых посетителей — лысый парень из Чувашии с протезом в пёстром ярком чехле вместо ноги — ковыляет до столика. Первый же заказ — водка «Сябры». Я представляюсь журналисткой, но он отказывается разговаривать, ссылаясь на свой протез.

— Вроде говорить он не мешает, — парирую я.
— Я с вами разговаривать не буду, — отрезает он и моментально мрачнеет.

Директор вагона-ресторана Наталья, которая везёт его уже не первый раз, предупреждает: «Он очень быстро становится агрессивным, когда ему задают прямые вопросы… В прошлый раз вышел из себя, когда начали спрашивать, зачем он туда поехал, за деньги или за идею».

Военные любят рассказать о себе и выговориться походя. Сотрудникам поезда это не всегда удобно.

— Мобилизованные особенно любят поговорить о наболевшем. Приходится отвечать: «Я тебя слушаю, но мне надо работать», — объясняет Наталья. — Один как-то осёкся [на другого], мол, «Да ты не рассказывай им такое. Знаешь, что нам за это будет?» А тот ему: «Да мне уже пофиг, что будет!».

В какой-то момент пьяные компании начинают надоедать и мешать, приходится их пресекать:

— Спрашиваешь: «Ты родину любишь или за деньги пошёл?» Кто-то честно говорит, что за деньги. Кто-то пяткой бьёт в грудь: «Да я бесплатно готов воевать!» — рассказывала мне Ирина. — В основном все едут из деревень, где зарплат нет. Там больше 50 тысяч рублей разом в глаза не видели.

К парню с протезом тем временем подсаживается другой пассажир. Из разговора становится понятно, что первый едет домой, а второй, у которого дома жена и четверо детей, направляется в Новороссийск и далее — «на СВО».

— Детям нужен отец, в первую очередь. Ты зачем туда едешь? Сойди, сядь на любой другой поезд, пока не поздно! Просто сойди! Нужно просто переубедить себя, — выпив, уговаривает своего собеседника парень с протезом. Последнюю фразу он повторяет раз семь.

Перед закрытием ресторана он подсаживается ко мне и начинает подкатывать: какое вино заказать, почему не замужем, а если выйти прямо сейчас. На этих фразах его глаза на мгновение загораются. Позже психолог объяснит мне: когда над человеком нависает смерть, любовь становится самым простым противоядием — поэтому в неё здесь так легко бросаются.

— Ты какого года рождения? — спрашивает парень с протезом.
— 1997-го.
— Я тоже, — говорит он, мрачнеет и после долгой паузы добавляет, — только уже без ноги.

Его взгляд моментально становится пустым. Он равнодушно открывает переписки в мессенджерах и демонстративно листает их передо мной. В телефоне — несколько чатов с девушками. Диалоги, насколько можно понять, стандартные: «что делаешь», «я скучаю», «переведи деньги».

Мне становится жутковато. Такого пустого взгляда у своих ровесников я ещё не видела.

«Не зря мы за вас воевали»

На второй день пути поезд останавливается в Казани — и снова, как и на самой первой станции — толпы родственников. В руках — воздушные шары «Миру — мир, солдату — дембель!».

В вагоне-ресторане срочники в тельняшках и мастерках едят кашу и пьют сок, СВОшник в камуфляже с самого утра глушит водку с пивом, рядом с ним сидят украинские беженки: три женщины с тремя девочками дошкольного возраста. Директор вагона-ресторана Ирина объясняла мне, что многие военные и беженцы едут до Новороссийска, потому что оттуда ходят паромы на украинские земли.

— Едут часто женщины с детьми, их эвакуировали из Луганска, из Донецка. Они говорят: «Мы возвращаемся». Спрашиваю: «Куда? Там ещё громыхает». Они: «Да уже пофиг, здесь намаялись». Очень много этих беженцев, — сочувственно вспоминала Ирина. — Рейс, конечно, тяжёлый и на таких контрастах. Это даже на станциях ощутимо. В Россоши выходишь — мирная жизнь, заходишь с другой стороны вокзала — как в 1941 год вернулся: «Уралы», танки, все ходят в военной форме. Возвращаешься к поезду — снова гражданская жизнь. И чем ближе туда [к фронту], тем чаще на улицах только один камуфляж.

Столиков в вагоне-ресторане не хватает, поэтому беженки с детьми вынуждены подсесть к военному, который пьёт водку с пивом.

— Как вам в России? — спрашивает он после смол-тока.
— Да всё хорошо.
— Приятно слышать, не зря мы за вас воевали.

К харьковчанину за соседним столиком подсаживаются двое военных. У одного говорящая кликуха — Свин. Второй — Александр — посимпатичнее, но без передних зубов. Я слышу обрывки их разговора. Харьковчанин рассказывает, как бежал из Украины в Россию. Свин вспоминает, что впервые что-то украл в первом классе.

Мест в ресторане не хватает, и Свин с Александром пересаживаются ко мне за столик. На войну они едут уже не первый раз, говорят, что будут в 120 километрах от «передка» служить в сопровождении, оба — бывшие заключённые, которые освободились таким образом от срока. На вопросы о войне хмурятся: «не грузи», «давай не об этом».

«Иногда что-то не нравится, но уйти нельзя — по понятиям нельзя», — говорит Александр. Свин вспоминает, как отговаривал срочников подписывать контракт: «Таких, как они, убивают в первые дни — это просто мясо. Мы взрослые, у нас есть инстинкт самосохранения, а пацанов очаровывают деньгами за ранение — что 2,5 миллиона дадут».

Александр показывает мне свой жетон с личным номером, позывным и группой крови, и тут же добавляет: «Всё срисовала? Давай, докладывай украинской разведке». Воевать он пошёл два года назад после того, как на войне убили его младшего брата — российского мобилизованного.

— Я не буду говорить, что я патриот своей родины, — рассуждает Александр.
— Я её ненавижу из-за одного нашего президента, потому что это конченная сука. Ему выгодно это. А мы просто его торпеды. Я ненавижу свою жизнь. Я не хочу жить. Но я буду делать всё для моих детей. Для женщины я буду делать, чтобы было всё ровно и красиво. Почему я в свои 50 лет иду на передок, сопровождаю двое через сутки, а дети ваших депутатов, блядь, кайфуют?! Депутаты эти получают 850 тысяч рублей, а я за 249 тысяч рублей жизнью рискую? Сейчас люди с фронта вернутся. У кого-то жена изменила, кто-то пришёл в кафе и неправильно себя повёл. Все эти колонии, вот на Урале сейчас закрылись, будут пополняться снова и снова. У государства всё это — работа на перспективу. Они нас отправляют туда [на войну]. С какими мозгами мы выходим оттуда, задайся вопросом. Мы там это всё видим. Там хорошего ничего нет.

В вагоне-ресторане цены высокие: 400 рублей — банка «Жигулёвского Барного», три с лишним тысячи — бутылка водки «Царская», 4-5 тысяч рублей — бутылка вина «Абрау Дюрсо». Военные заказывают много: и первое, и второе, и третье, и, конечно, много алкоголя.

— Вот у нас жалование есть 240 [тысяч рублей] пустыми, на него сам как хочешь, так и добирайся, — объясняет Александр. — Мы каждые полгода так ездим, за это время ещё какие-то премии накапливаются. В общем, не жалуемся. А домой, как приедешь, так жить неохота.

Диалог с бывшими заключёнными — как хождение по минному полю. Одни вопросы сразу вызывают агрессию, другие — острое недоверие. Третьи — более безопасные, как и с прошлым собеседником, ведут к комплиментам, предложению переспать или выйти замуж. С ними приходится быть постоянно в напряжении. Вроде спокойно сидишь за столом, поддерживаешь разговор, даже улыбаешься, но внутри всё время работает вычислительная машинка — сканируешь пространство, интонации, взгляды, возможные реакции.

В вагоне-ресторане страх ощущается физически. Замкнутое пространство, стол, из-за которого нельзя просто встать и уйти: ты зажата между окном и мужчиной. А ещё постоянно думаешь о том, что будет, если они увидят диктофон, заподозрят в чём-то или плохо отреагируют на вопрос.

Как только Александр выходит покурить, ко мне подсаживается Свин.

— Если честно, здесь в ресторане последняя возможность отдохнуть, — начинает он, уже изрядно перепив. — У нас единственное — не хватает женского внимания. Вы готовы уделить нам немножко? От вас не убудет.

А нам прибудет. Завтра мы на боевых, нахуй, и неизвестно, чем кончится. Прямой вопрос можно задам? Пройдёшь к нам в купе? Смотри, это такое дело. Разом больше, разом меньше — разницы нет. Тем более, тут из кого выбирать?

Вернувшийся Александр недоволен поведением Свина:

— Ещё раз я тебя с ней увижу, я тебе башку отверну. Свалил отсюда! Ты своим весом её чуть не задавил.

— А вы чё с ней, спелись? Я не пойму, нахуй.

— Ты сейчас в люлю пойдёшь. Ты ещё раз на неё посмотришь, я тебе все гланды вырву.

После словесной перепалки Александр и Свин начинают драться. Раньше мне казалось, что у меня триггер на агрессию. Я могла расплакаться, даже если на меня начнёт кричать кондуктор в трамвае. Но в поезде страх притупляется. Глушишь эмоции, потому что иначе невозможно. Возвращаешься в вагон-ресторан, продолжаешь разговоры, делаешь вид, что всё в порядке, и параллельно фиксируешь: человек напротив пьянеет, агрессия растёт, пора уходить. Только делать это нужно не резко, а спокойно: так, чтобы никто не сообразил, что ты уходишь.

Немного помахавшись, приятели мирятся. Их внимание вновь переключается на меня.

— А я понял, чем она занимается, — обращается Свин вкрадчивым громким шёпотом к приятелю. — Это то же самое, чем мы с тобой промышляли в девяностые. Красивая девочка разводит лохов. Только мы не лохи.

— А мне так её губы нравятся, — громким голосом подхватывает Александр. — Такие хохляцкие губы.

Поняв, что ситуация накаляется, я спешу уйти. Прячусь в своём купе, забираюсь на верхнюю полку и почти перестаю дышать. С головой накрываюсь полупрозрачной простынёй: почему-то кажется, что под ней меня не найдут. В целом деваться некуда. Защищать всё равно никто не будет.

Позже я узнаю: напившись, бывшие зэки окончательно решат, что я клофелинщица, и оставшиеся сутки в пути будут искать меня по вагонам. К счастью, так и не найдут.

— У них такая логика: если они купили что-то или просто девушка с ними посидела и поулыбалась, то они думают, что им дадут за чашку чая, — объясняет мне официантка. В отличие от неё у меня хотя бы есть возможность уйти. Никто из бригады — ни директор вагона-ресторана, ни официантка, ни повар — сделать этого не могут.

«Я тебе жрать приношу, я тебе бухать приношу»

Вагон-ресторан — по сути общепит на колёсах. То есть все проблемы, которые есть в общепите, здесь умножаются на два. Это единственный вагон в поезде, который не относится напрямую к РЖД. Фактически это отдельный бизнес. Вагонами-ресторанами заведует ООО «КТА». Компания нанимает директоров вагонов-ресторанов — в основном женщин. А те уже набирают себе команду: ищут повара, сторожа, иногда официантку. Если официантки нет, директор вагона-ресторана берёт на себя её обязанности.

— Мы и так на колёсах, блин, а требования к нашим ресторанам до такой степени завышены, — жаловалась мне Ирина. — Это работа в общепите, который ещё едет и шатается. А представляешь, как супчики тут варить? А как резать салатики?

Повар в этом рейсе действительно встаёт очень рано, в пять утра. «С шести я уже на кухне, только в час дня смог сходить поссать. За день вообще не ел ничего: так только, если две ложки салата где-то осталось. Чтобы не выбрасывать, в себя закинул, так и ем», — говорит он в перерыве.

По словам сотрудников, получаешь здесь в два-три раза больше, чем «на земле». Расценки могут отличаться в зависимости от направлений. Кому сколько платить, решает директор вагона-ресторана. Например, повар за один рейс в Новороссийск может заработать 30 тысяч рублей. За месяц — пять рейсов по 30 тысяч, то есть 150 тысяч рублей.

— Месяц работаем, месяц отдыхаем. Питаемся здесь все бесплатно, — объясняет одна из сотрудниц железной дороги. Но при этом остаётся дефицит кадров: мало кто готов работать в поезде, без связи, с таким контингентом и в таких условиях.

Рейсы в Новороссийск в военные годы в плане заработков оказались ещё круче. «Я столько никогда в жизни не зарабатывала, как тут с солдатами, потому что они вообще не считают деньги», — признавалась Ирина.

Когда на следующий день я говорю директору вагона Наталье, что боюсь идти в ресторан, потому что там сидят бывшие заключённые, орущие, что я клофелинщица, она отмахивается: «Ой, да ты чего, похуй на них! А что они сделают?». В своей жизни она видела и не такое.

Её коллега Ирина в общении с военными пробует достучаться до совести:

— С некоторыми ругаться приходится. Прям до такой степени, что спрашиваешь: «Твоей маме сколько лет? А я ещё старше. Почему ты так со мной разговариваешь? Я тебе жрать приношу, я тебе бухать приношу. Я убираю за тобой, в конце концов. Давай уж как-то уважительнее».

— Это адреналиновые наркоманы, — вторит Наталья. — Доброго слова они уже не понимают, они понимают командно-стадное чувство. С ними нужно жёстко: не потому, что я такая дрянь, просто иначе не работает.

— Они все наличку с собой берут, но стараются взять меньше, потому что если много возьмут, они всё пропьют, — рассказывала её коллега Ирина. — И начинается: надо оплатить с карты, связи нет. Они нажираются, начинают говорить: «А я уже платил. Ты что, меня наебать захотела?» Ждёшь, пока в сознание придёт. А на другой день они все как шёлковые. Все с похмелья. Подходишь к нему: «А ты помнишь, как ты мне вчера нагрубил?» — «Ничего не помню». — «Ты в курсе, что ты мне за бутылку водки деньги не отдал?» — «Сейчас-сейчас, всё отдам. Прости меня, просто ну дай, пожалуйста, холодненького чего выпить». С утра все помятые, от них воняет, как от собак. Ну их жалко всё равно, они же люди. Группа дебилов куда-то съездила, сейчас возвращаются, ума им там не прибавило. Дальше его тоже не прибавится.

«Либо хорошая жизнь, либо вообще никакая»

Вечером накануне перед Новороссийском за стол садятся срочники в тельняшках ВДВ. Все предыдущие дни они пили только сок, но в последнюю ночь решили погулять.

— Можно самое дорогое вино, пожалуйста, — просит официантку 18-летний Вадим.

Среди срочников в этом поезде он единственный, кто подписал контракт. Парни предлагают мне подсесть к ним за столик и составить компанию. На столе — розовое вино, стейки из лосося, салаты.

— Захотелось напоследок свободной жизни? — спрашиваю я.

— В части её точно не было, там дальше не будет, поезд — единственное место, где она ещё осталась, — отвечает Вадим и заказывает ещё бутылку игристого.

Парни рассказывают, как перед службой читали положительные отзывы на часть, а на деле там их чуть ли не пытали — заставляли вставать в позу «думающего десантника» и стоять так на голове по 15–20 минут.

Впрочем, про подписание контракта Вадим говорит с задором. Мол, сам принял решение, да и вообще с детства знал, что пойдёт служить — рос в семье военных.

Молодые десантники не похожи на вчерашних зэков: вежливы, убирают за собой, держат дистанцию. Вадим говорит об истории и политике, смотрел Навального — с теми, кто пил здесь накануне, ему не по пути.

— Когда всё это кончится, нужно будет сваливать из России. Люди, живущие войной, прошедшие войну, они уже иначе ведут себя в мирной жизни, — философствует он.

— Не жалко, что вы сейчас получите опыт, который так сильно вас изменит? — интересуюсь я.

— Ну, у них выбора нет, — кивает Вадим на сослуживцев. — Их забрали на срочку. А я контракт подписал, потому что так решил. Я даже честно не знаю, сколько у меня выплата, я в целом не ради этого шёл. Я просто вижу, что миллион семьсот на счёт пришло. Да в 2026 году уже всё закончится, думаю. Очень много знакомых там, которые об этом говорят. Сейчас просто будет холодная война после этого.

— Да и сейчас же война дронов, сейчас почти нет такого, чтобы ты вживую кого-то убивал, — добавляет другой срочник.

Этим вечером Вадим угощает своих товарищей, завтра они отправятся служить в часть, а он — на войну. Вадим оплачивает счёт и заказывает ещё чизкейк.

— Оплатил покупку, говорит: «Ещё 945 тысяч рублей есть в нашем распоряжении!» — радостно читает он сообщение от банка в телефоне. — Пацаны, давайте я приеду в Новороссийск, и пойдём в клуб! Я попрошу отпуск, у вас увольнительные, и пойдём.

Пока в клуб не пойти, парни включают музыку с телефона. «Душа летела над лужами, но не апрелем простужен был. Твоим смертельным оружием, видимо, сам себя убил», — тянет Вадим песню группы «Пицца», ставшую популярной на волне сериала «Молодёжка».

— А я бы ни за что не подписал контракт, — вступает в разговор его сослуживец, 18-летний Арсений. — Я работал за всю жизнь один раз, на складах «Вайлдберриз» месяца три, а потом понял, что не получается у меня работать никак. И начал мутиться. У меня один кент такой, второй кент такой же, и они меня подвели к этому — карты, обнал. Вот есть мобилизованные — двухсотые. Это, конечно, очень плохо. Но я, получается, вот у этих двухсотых родительские аккаунты крал, и эти деньги они переводили, либо я сам переводил эти деньги, либо…

— Стопэ, чё ты говоришь, я сейчас на войну еду, — перебивает его Вадим.
— Ты не будешь в такой ситуации, с тобой всё хорошо будет.
— А ты не переживаешь, что с тобой так же сделают? — спрашиваю я.
— Я не подписывал контракт.
— Ну, а если так же получится в будущем?

— Судьба, значит, такая. Выживают сильнейшие. Если со мной так будет, значит, я слабый. А я не хочу себе такую жизнь, где ты типа зарплату получил и она у тебя раскидывается на весь месяц. Это вообще не моё. Либо хорошая жизнь, либо вообще никакая.

Тем временем другой срочник предлагает Вадиму заказать вместо вина кофе, так как тот напивается всё сильнее.

— Братуха, какой кофе? От кофе трезвеют, а мне скоро умирать ехать. Я боюсь умирать. Я тоже подписал контракт и думал, буду там курить сигары. А в итоге мне миллион семьсот пришёл, я отправил сколько-то сотен тысяч родителям на сохранение, 500 — на экипировку. А остальное оставил, чтобы, знаешь, вот так вот пожить: поднёс карту к терминалу — и не думаешь, не беспокоишься, хватит денег или не хватит. Без разницы. Ты знаешь, что там хватит денег, и всё.

Он предлагает мне выйти в тамбур, подышать воздухом и что-то обсудить.

— Просто представь, — заговаривает он, когда мы выходим из тёплого вагона. — У меня на карте миллион. Может, выйдем на станции, где-то затеряемся и будем счастливы?
— Ты же на войну едешь, контракт подписал.
— А мы можем пожениться, и тебе выплаты придут. Представляешь, какие?
— Ты серьёзно думаешь, что девушек делают счастливыми выплаты за погибших?
— Я это вижу. Пришли бы миллионы, и ты бы была счастлива. Любая была бы счастлива. А что ещё женщинам от мужчин нужно?

Вадим возвращается в ресторан и продолжает пить. За соседним столиком — трое мужчин, за всю поездку не взявшие в рот ни капли алкоголя: офицер мотострелковых войск, контрактник-даргинец и их случайный попутчик — армянин из гражданских.

— Они разные же все, — объясняет Наталья. — Есть, кто понимает, что если он выпьет, то свистанёт. Такие пьют только дома. Лётчики выпили по бутылочке пива, встали и пошли. Там другое образование. Есть ещё мягкие лапки (Спецназ) — у них шевроны с лапкой лисы, они на войне бесшумно заходят к врагу, перерезают глотку и уходят. В ресторан они обычно приходят так: по рюмочке выпили, ни с кем не разговаривают, между собой перекинутся парой фраз и всё. А что вы хотите? Они повидали, они каждый день людей убивают. Каждый день сами под прицелом ходят.

— Помнишь видео: я даргинец, я то, я сё? — обращается к даргинцу Вадим. — Почему мои братья, твои братья должны умирать за славянский народ, который мы даже не знаем? Почему мы не можем сказать: так-то и так-то, мы самая большая федерация в Европе, блядь. Почему мы должны их отвоёвывать? А знаешь, почему? Потому что Запад против нас. Весь мир, включая даже Китай, против нас. Я тебе скажу: в 2028 году в России настанет гражданская война. Как в Украине было в 2014 году, так в России будет в 2028-м. Вот тогда вы все почувствуете, что такое война. Вы говорите: государство хорошее! Говно у нас государство!

Он всё больше и больше распаляется и заказывает всё новые и новые бутылки вина. Армянин пытается забрать у парня банковскую карточку: мужчинам становится очевидно, что ему больше не стоит пить.

Позже Вадим ловит меня в тамбуре поезда, и, нависая надо мной, спрашивает:

— А ты знаешь, что я мастер спорта по рукопашному бою и могу вырубить тебя одним ударом по челюсти?

— Допустим, — отвечаю я. И быстро мониторю окружающее пространство. Кричать бесполезно — слишком громко стучат колёса. Брыкаться, видимо, тоже. Я думаю об этом считанные секунды, но ощущается как целая вечность. Как лучше себя повести: продемонстрировать страх или, наоборот, бесстрашие?
— Три, два, — начинает отсчитывать он и замахивается, — я не вижу страха в глазах.
— Его нет.
— А я хочу видеть страх в глазах.

Когда я сяду писать текст, я не смогу в точности воссоздать этот диалог дальше. Я смутно помню, что именно отвечала, но это сработало. Я спокойно вернусь с Вадимом в вагон-ресторан, а когда он отвлечётся, уйду в купе, включу в наушниках музыку и постараюсь хоть немного поспать.

«Полицию можно вызвать всего на трёх станциях»

Наутро я узнаю, что после моего ухода у Вадима случилась истерика.

— Он начал выходить из себя, орать, что он не хочет никуда ехать, — рассказывает директор вагона-ресторана Наталья. — Ко мне подходят эти СВОшники, которые были за соседним столиком, спрашивают, что с ним делать. Я говорю: «Всё нормально будет, сейчас рыдать начнёт, потом успокоится». Они в шоке: «Как рыдать?» Он в итоге расплакался, голову мне на колени положил, я с ним поговорила, как мать его успокоила. А он и рассказывает, что не хотел контракт подписывать, но его в части заставили. Показал шрам от укуса крысы, говорит, вот, чуть ли не в яме сидел, заставили подписать.

Для сотрудников вагона-ресторана плачущие мужчины — привычная картина. Ирина вспоминала, как один из СВОшников докопался до официанта, и тот швырнул в него молоток. В ответ вояка неожиданно сел и заплакал: «Мне же и так там было очень плохо, а тут теперь меня тоже бьют». Другой военный рыдал на плече у Ирины из-за того, что оставил карту у жены: деньги за ранение пришли и тут же исчезли. Никакие уговоры не помогали — он только сильнее бился головой об стол.

Плачут из-за войны, ПТСР, погибших товарищей: вчера вместе пили, сегодня — мёртв. Туда едут, зная, что могут погибнуть, обратно возвращаются контуженные — даже старики, которые, по их словам, после такого опыта могут только «тяпнуть и плакать».

Вернувшись с фронта, солдаты нередко обнаруживают, что все хотят на них нажиться. Жёны тратят выплаты, присланные им за ранения мужей. Медперсонал ждёт взятку за качественное и быстрое протезирование. А полицейские — за отсутствие протокола после пьяного дебоша. А в вагоне-ресторане нередко их разводят на деньги случайные попутчики. «Тут каждый зарабатывает на СВО», — заключает Наталья.

Ирина рассказывала, что в поездах появился новый вид мошенничества:

— Садятся мужики в камуфляже. Но это не военные. Они подсаживаются к солдатам, болтают, а потом либо с карточки деньги списать пытаются, либо просто пьют-едят за их счёт. И я со стороны таких уже вижу. Они ещё подходят ко мне и заказывают с таким гонором, мол, слышь, принеси нам бутылку водки. Я говорю: «Ты будешь за неё платить? Если да, я принесу». Он несёт мне карточку военного, который уже весь косой за столом сидит. Я таким просто не продаю ничего«.

Но есть много ситуаций, когда сотрудники вагона-ресторана, как бы ни старались, не могут помочь. Конфликты с участием военных тут порой разгораются будто по щелчку и от любой искры.

— Познакомились, садятся выпить, а дальше: «Ты кто? Артиллерист? А я наводчик. Я тебе, сука, наводку даю, ты хули не стреляешь?» Тот отвечает: «А хули я сделаю, у меня всего двадцать патронов на день», — рассказывает официантка.

Переход от одной эмоции к другой у мужчин здесь очень быстрый.

— Вот они переругались, тут же помирились, сидят обнимаются, — описывала Ирина. — Пошли покурили. «Бам!» — слышишь, кто-то врезал кому-то. Пришли, опять: «Братан! Дружба навек!»

На одном из рейсов официантка громко захлопнула рундук за спиной военного, он резко развернулся и пырнул её ножом.

— Девочка тут одна сидела с СВОшником. Другой давай ей кричать: «Ты соска, ты давалка, ты блядь!» — вспоминала ситуацию на одном из аналогичных рейсов Ирина. — Они даже не были знакомы. Она швырнула в него тарелкой, он — в неё, посуда полетела по ресторану. Заплатили потом, конечно, но полицию можно вызвать всего на трёх станциях, тут может случиться что угодно«.

«Скоро не останется мужиков»

На обратном пути из Новороссийска в вагоне-ресторане никого. «А это примета такая: кто первый в ресторан зайдёт, так рейс и сложится, — хмуро шутит официантка. — Если мужчина — будет хорошая выручка в дороге. Если женщина — будет унылый рейс. Вот сейчас баба зашла».

Вместе со мной в ресторане этим вечером сидят ещё две пассажирки. Первая — 34-летняя блондинка с Кубани с накачанными губами и в рубашке почти камуфляжной расцветки. На руке — фенечка из брезентовой нити, в середине которой железная пластина, очень похожая на армейский жетон. Вторая — ухоженная брюнетка лет сорока, с блефаропластикой и татуажем бровей.

— Что-то сегодня в ресторане одни девчонки и все пиво гоняют. Мужчины здесь больше не задерживаются. Все, видимо, на СВО, — шутит блондинка.

Впрочем, отсутствие мужчин — ненадолго. В вагон заходит лысый контрактник лет пятидесяти, на руке — тату «за ВДВ» и обручальное кольцо. Он представляется Сергеем и предлагает посидеть всем вместе. Девушки сразу обозначают: платить будут сами, просто интересно поговорить про войну. Мужчина рассказывает, как служит по контракту — до Украины успел побывать в Чечне и Сирии.

— Мне только забрать срочников с Урала и отвезти их в Новороссийск. И всё, ради этого меня выдернули с СВО, — поясняет он.

— Я хочу сказать вам спасибо! Благодаря таким, как вы, мы живём в Краснодаре и вообще в России спокойно, на лайте, и до конца не понимаем, что происходит, — льстиво выговаривает блондинка.

— Честно говоря, у меня сыну 20 лет, и я его отмазала, потому что он у меня единственный, — добавляет брюнетка. — Я бы вас как мать хотела спросить: вот вы, Сергей, куда срочников повезёте?

— Никуда. Оставим в Новороссийске служить.

— Вы же будете заставлять их подписывать контракт? — допытывается она и тут же, не дожидаясь ответа, добавляет. — Слушай, ну вот ты же видишь их глаза, детские глаза вот эти, как так можно!

— Да я тебе говорю, не отправляют их никуда! — распаляется Сергей.
— Ну кто-то же из них подпишет контракт? — спрашиваю я.
— Может быть, но это долбоёбы подпишут.

Каждые пять минут Сергей забывает, кто с ним за столиком и куда мы едем. Спустя двадцать минут беседы он, видимо, уже не помнит, что женат, и начинает подкатывать.

— А ты кем работаешь? — спрашивает он меня.
— Я журналист.
— Ты как относишься к призыву военнослужащих?
— Не думала, что к нему может быть особое отношение.

Услышав такой ответ, Сергей сразу же предлагает поехать к нему домой или ко мне в отель. Приставания становятся настолько навязчивыми, что за меня вступаются сидящие рядом девушки.

— Сергей, руки убрал! — командует блондинка.
— А ты ей кто? Чего раскомандовалась?
— Это моя младшая сестра. Руки убрал, а то сейчас со мной будешь иметь дело!

Блондинка под столом показывает мне на свой браслет. Оказывается, металлический жетон в брезентовой фенечке — на деле складной нож. «Переночуешь, если что, в моём купе, у меня там и баллончик есть. Мне не впервой с такими. Ничего не бойся», — шепчет она.

— Девчат, мне важно, чтобы вы все были сильные, потому что скоро не останется мужиков, я вам это говорю, — внезапно меняет тему Сергей. — И ваше время придёт. Пацаны всё… Я хочу, чтобы вы выжили. Девчат, я вам говорю: уничтожайте всех. Не надо щадить никого…

— Давай мы тебе песню споём, — переводит разговор брюнетка. —Ты какую хочешь? «Матушка-земля, белая берёзонька, для меня — Святая Русь?»

«Ты выглядишь так, будто кончилась война»

На следующий день в том же вагоне-ресторане мы сидим уже с командиром Сергея — офицером ВДВ Владимиром.

— Мужчина всегда начинает думать от сигнала, — объясняет он мне, почему к нам вчера подкатывал его подчинённый. — Я вот вижу девочку, она мне немножко отвечает. Вот направляет эту энергию свою. Дзынь там. И у меня там что-то дзвонь. И всё.

— Так может девушка просто зашла в вагон-ресторан и глазами себе искала место, где сесть, а не на вас смотрела?

— У меня сегодня тяжёлый день на самом деле.

Владимир рассказывает, что в поезде много стычек между военными. Зная, что полиция есть не на каждой станции, он предложил проводникам свою помощь в разрешении конфликтных ситуаций. Сегодня во время одной из таких разборок Владимиру даже пришлось звонить знакомым криминальным авторитетам. Рассказывая об этом, он постепенно вновь возвращается к теме отношений с женщинами и вдруг произносит: «Знаешь, я бы хотел с тобой провести жизнь».

— С девушкой, которую впервые видите в вагоне-ресторане?

— Да, я верю в такое. Дом для тебя построить в сосновом бору, там баня такая с красивым видом. Ты сходила попарилась, работать не надо. Потом идёшь такая в купальнике к чану, а я веток еловых нарубил, накидал их в этот чан, апельсинки порезал.

— Это у вас фантазии просто на контрасте с войной, такая мирная жизнь, красивая картинка вдали от фронта.

— Я служу в армии 25 лет, ты думаешь меня сейчас какой-то ситуацией удивить, и я не знаю, чего хочу? Что я просто обманщик?

— Мне в этом поезде каждый день делают предложение.

— А ты смотри не на слова, а на поступки. Я просто хочу узнать тебя ближе, рассказать тебе о своей жизни, чтобы ты как-то на сезон приехала, мы бы с тобой погуляли по набережной. Я бы сделал шашлык, ты бы поела вкусного мяса с овощами.

Владимир рассказывает, что их отправили в Украину ещё 22 февраля 2022 года, и для него начало войны было и остаётся большой трагедией:

— Когда мы наступали, там был огромный НПЗ — шесть с половиной километров огороженной территории. Лес, олени, заводы, двенадцать тысяч рабочих мест. И ощущение, будто в один момент все исчезли. Подходишь к станку — порядок, фрезы на месте, наклейки, чайник в углу, словно человек только что вышел. От этого становилось жутко: почему всё это исчезло? — вспоминает он. — Сначала мы разминировали, стояли на растяжках, воровали. Но сильнее всего поразило, что люди здесь нормально жили и ни в чьей помощи не нуждались. Они жили и не нуждались ни в какой помощи: ни с нашей стороны, ни с местной стороны, которая нарушила всё возможное и невозможное.

Пока Владимир воевал, ему изменила жена, с которой он растил детей и на которую была записана почти вся его недвижимость.

— Я слишком много в жизни понервничал. И я в тебе впервые вижу и чувствую какое-то спокойствие. Знаешь, ты выглядишь так, будто кончилась война, — с нежностью в голосе произносит он.

Признание в чувствах перебивает подошедший с товарами проводник, он предлагает взять что-нибудь в поддержку детей Донбасса.

— Давайте самое лучшее, что у вас есть, — задорно командирует Владимир и покупает самый дорогой брелок РЖД и аппликацию «Дорожные истории».

— Других подарков тут нет, кольцо не купишь, так что вот, это тебе.

— Может, своим детям отвезёшь?

— Зачем? Давай сядем, соберём с тобой эту картину вместе.

«Убей лучше меня»

В последний вечер перед приездом на конечную станцию в вагоне-ресторане аншлаг. «Вроде приличный мужик взял пиво, посочувствовал, как нам тяжело работать, а потом — водка, и он уже ведёт себя, как скотина», — устало произносит Наталья, которой после закрытия ещё всю ночь делать отчётность.

В ресторане на этот раз едут двое полицейских: они зашли на станции, чтобы снять с поезда пьяного военного, и остались проследить за порядком, попивая из банок энергетик.

— Даже когда полиция рядом, военных они почти не трогают, — делилась своим опытом Ирина. — Пока не начинается совсем дичь. Снимают таких, которые уже пришли в вагон, наблевали там, обосрались и обоссались.

За соседним столиком седой мужчина в камуфляже с татуировками на пальцах так перепил, что заснул. Его будят рвотные позывы: слюна и рвота падают в ладонь, он шумно сморкается, а затем резко встаёт и подсаживается ко мне так, что я не могу выйти. Смотрит в глаза невменяемым взглядом и руками в рвоте посылает воздушный поцелуй. Я чувствую, что меня вот-вот стошнит.

Всё, что происходит дальше, похоже на сон при температуре 39,9 и не поддаётся никакому объяснению.

«Короче, у нас проблема. Убей его», — хрипит перепивший сосед, показывая на сторожа, который сидит в зале, и тут же добавляет: «Убей лучше меня». Его глаза захлопываются, он вскакивает и орёт: «Кого убить нахуй?!» — а затем подбегает ко мне и вопит в ухо: «С вами кофе можно попить?».

За соседним столом военные пьют за Россию.

— Кто здесь за Россию? Убейте его. Обнулите его быстро все, — орёт ополоумевший мужчина.
— Тебя невозможно убить, ты уже убитый, — отвечают ему.

Наталья говорит, что такие пассажиры самые жуткие: «У него пустой, душегубский взгляд. Здесь каждый едет со своим кладбищем, но этот… Он подробно рассказывал, как чувствуется выстрел в голову — буквально по минутам. Казалось, приди он и хлопни кого-нибудь, ему бы полегчало».

За соседним столиком — 19-летняя девушка с сумочкой Guess, которую ВДВшник называет «второй Инстасамкой». Рыжие волосы зализаны в хвост, вторые сутки она пьёт игристое за счёт СВОшников.

— А я в Турцию хочу, — флиртует она с военными.

— А мы хотим… Тебя тут кто-то обижает? Если что — к нему, потом ко мне, потом к нему, мы тебя защитим, — отзывается один из подсевших к ней пьяных мужчин в камуфляже.

— Давайте я вам мороженое куплю? — орёт мне в ухо какой-то мужик.

— Если бы я столько пила, я бы уже валялась под столом, невозможно, — отчитывает кого-то официантка.

— Отличная тема — валяться под столом, — отвечает ей другой мужик и пытается залезть под стол.

— Сколько вам лет? — перекрикивает общий гвалт рыжая девушка, услышав возраст своих собутыльников. — Моей маме 37! А вы старше даже.

Мужчина, минутой ранее предлагавший мне мороженое, берёт с моего стола круассан, проглатывает его и виновато спрашивает: «Денег вам за него оставить?». Не дожидаясь ответа, он выворачивает карманы брюк, но находит только презерватив.

В этот момент поезд подъезжает к станции. Сотрудницы ресторана выпроваживают военных из вагона: одних уговаривает фирменным материнским тоном Наталья, другим официантка командирским голосом раздаёт приказы покинуть помещение. Уходя, один из СВОшников хватает мой телефон: «А, я думал, это мой. Ну ладно».

— Тишина ласкает слух, — произносит Наталья, когда последние посетители выходят за дверь. Этот рейс она назовёт спокойным.

Я останусь в городе ещё на трое суток, чтобы погулять и развеяться. Но так и не смогу никуда выйти из квартиры. Сразу после поезда рано утром я зайду в парикмахерскую, чтобы перекраситься из блондинки в брюнетку.