С 24 февраля 2022 года сотни тысяч людей из Украины и России вынужденно покидают свои дома и оказываются в чужих городах, часто без крыши над головой, работы и средств на жизнь. Там они остаются на месяцы и даже годы: кто-то не едет обратно, потому что дома опасно, кому-то возвращаться просто некуда. Всё это время в российских городах их поддерживают волонтёры. «Новая вкладка» узнала, почему они решили помогать беженцам, как те на это реагируют — чаще благодарят, но и обвиняют — и что изменилось за три года для самих волонтёров.
Среди волонтёров, помогающих беженцам, пообщаться с журналистом согласились только женщины. Некоторые из них попросили об анонимности.
«Возможность не сойти с ума»
Катя, Санкт-Петербург
— Весной 2022 года мои родные, живущие в Европе, наперебой писали, что они волонтёрят на вокзалах, встречают украинских беженцев, а у нас, казалось, ничего такого не было. Тогда я решила, что тоже буду помогать людям, которые не по своей воле оказались в моей стране.
Я люблю всё делать сама: могу поселить людей к себе, отвезти их куда-то, найти одежду, купить еду, так что и здесь стала волонтёрить самостоятельно. Помню, первыми ко мне обратились ребята с Луганщины. Кажется, кто-то вышел на меня через моих дальних родственников, а дальше уже было сложно разобраться, как работало сарафанное радио.
К лету 2022 года у меня уже был отлаженный режим: с утра встала, взяла телефон, посмотрела, что происходит, — и в дорогу. Встречаешь людей на вокзале, узнаёшь, какие у них проблемы: у кого-то давление скачет — значит, надо дать лекарство, у кого-то очков нет — надо купить их. Совмещать такой режим волонтёрства с основной занятостью для меня было не проблемно: я работаю сама на себя, беру индивидуальные заказы. А так у меня всегда пассивный доход со сдачи недвижимости.
Были разные семьи — кто-то с десятью чемоданами, а кто-то ни с чем, и надо было покупать одежду, обувь. Некоторые люди какое-то время жили у меня, другим я сразу помогала уехать за границу: отвозила на вокзал, объясняла, что там и где.
У меня большой опыт волонтёрской помощи онкобольным, и, если надо было найти сиделку, положить человека в больницу, отвезти его к врачу, помочь пройти медицинские процедуры, я и этим занималась. Иногда инвалидные коляски искала или сдавала в ремонт. Периодически сама была сиделкой: я умею поднять, перенести пожилого человека, вымыть его, сменить ему памперсы.
Всем беженцам хотелось поговорить. О совершенно простых вещах: про быт, про еду — как готовить борщи и галушки, кто любит дома подметать, а кто пылесосить. Кому-то просто надо было выговориться и поплакать, рассказать про своих родственников, которые остались в Украине или уехали в другую страну, про то, что у их внуков или детей прервалось образование.
О политике речь завела только одна женщина — из села в Харьковской области. Не помню, как её зовут, но её лицо до сих пор стоит у меня перед глазами. Бабушка лет шестидесяти, всё время курит, говорит фразами с российского телевидения и знатно матерится: «Пробовали они у меня сигареты вытащить — я их на *** послала! А по нам *****ли — *** знает кто, наверное, они!» Это был самый некомфортный разговор, пожалуй. Но люди имеют право по-своему ко всему относиться.
С большинством беженцев легко складывается общение: люди говорят спасибо, обнимают. Некоторые потом остаются на связи: продолжают поздравлять с праздниками, в основном церковными почему-то. Один раз только были странные люди: считали, что им все должны и что мне платят, чтобы я им помогала, а значит, они могут с меня что-то требовать. Думаю, там дело было не в войне и мире, а просто люди неприятные.
Я сильно выгорела из-за волонтёрства. У меня испортились отношения с некоторыми родственниками: кто-то не понимал, что я делаю и зачем, кто-то обижался, что я больше не посвящаю им много времени. Я ведь долго ничего не могла планировать — была привязана к людям, которым нужна помощь. В итоге я отменяла встречи с друзьями, родными, переносила свои визиты к врачам.
Больше всего было работы после взрыва Каховской ГЭС летом 2023 года — практически каждый день что-то делала без выходных. Ещё до мобилизации в 2022-м был треш, осень 2023-го тоже выдалась тяжёлая. Сейчас я помогаю людям выезжать из России в другие страны, но нагрузка уже меньше. Могу сказать, что в 2022 году я в первую очередь начала волонтёрить для себя: для меня это был способ справиться с происходящим, как-то разобраться с тем, что я переживаю. Сейчас же это эмоционально стало рутиной. Волонтёрство даёт мне возможность не сойти с ума и помнить, что люди должны помогать тем, кому плохо, если на это есть силы.
«Вернуть себе ощущение контроля над своей жизнью»
Елизавета (имя изменено), Санкт-Петербург
— В 2022 году накатила безнадёга, сковывало ощущение несправедливости, ужаса происходящего. Поняла, что не могу оставаться безучастной. Нашла волонтёрскую инициативу и подключилась к ней: стала давать онлайн-уроки английского украинцам, которые уехали в Европу. Всего я помогла пяти людям, с каждым мы созванивались один или два раза в неделю. Занятия приносили свои плоды. Например, одна девушка вначале очень плохо говорила, а потом так «подтянулась», что в итоге поступила в университет, теперь учится на английском.
Периодически было сложно. Например, мы знакомились, ученики говорили, из какого они города Украины, и спрашивали, откуда я. Я отвечала, что из Питера, и после этого, бывало, наступала долгая пауза. Может, это моя мнительность, но один раз от моих уроков отказались, и я подумала: это потому, что я из России.
Так я волонтёрила три месяца, а потом поняла, что хочу помогать тем, перед кем стоит вопрос выживания, ведь у некоторых людей вообще не осталось дома и они не знают, что делать и куда идти. Я присоединилась к волонтёрам, которые помогают украинским беженцам в России. У нас такая «служба одного окна»: подсказываем, где купить сим-карту, где переночевать, кому-то продуктами помогаем. Желающих выехать в другие страны консультируем по документам, рассказываем, куда и как можно поехать, помогаем добраться до границы, подсказываем, где искать помощь за рубежом. Часто шутим, что мы как турагентство, но с узкой специализацией.
В 2022–2023 годах, бывало, нужно было волонтёрить каждый день по многу часов. В итоге ты работаешь (я художница), но под рукой у тебя всегда телефон, чтобы отвечать на вопросы беженцев, то есть ты по факту на двух работах и занят 24/7. В самые загруженные месяцы было очень тяжело, я чувствовала, что на грани выгорания. Случались и конфликты с семьёй: родным было непросто, что меня нет в их жизни.
С другой стороны, волонтёрство давало возможность держаться. Ещё минуту назад ты плакала, была истерика, но тебе пишет очередная семья из Украины — ты берёшь её в работу, что-то делаешь, и становится легче.
За это время я помогла примерно 300 семьям. Некоторые истории не забуду никогда. Был жуткий случай: мужчина вывез свою дочку из Киевской области в Россию без спроса её матери, своей бывшей жены. Потом заблокировал женщину везде, и она даже не могла выйти на связь с ним и своим ребёнком. В итоге ей позвонили из российского детского дома, сказали, что её дочь у них, — оказалось, отец просто сдал туда девочку. Мы помогли женщине приехать в Россию и забрать своего ребёнка. И мама, и дочка были безмерно счастливы. Здорово, когда есть возможность воссоединить разлучённые семьи.
Большинство людей всегда благодарны. С кем-то остаёмся на связи — люди рассказывают мне, как живут после переезда, поздравляют с праздниками, о которых я сама не знаю (с Днём святителя Николая, например). Предъявляют что-то вроде «вы виноваты» редко. Слышать такое тяжело, но я могу понять, почему у людей такие мысли, так что не особо обижаюсь.
Может, это эгоистично, но я занялась волонтёрством прежде всего, чтобы вернуть себе ощущение контроля над своей жизнью. До этого были беспросвет, слёзы, безнадёга. А потом я стала видеть всё происходящее своими глазами — это помогало мне сверяться с реальностью и оставаться в здравом рассудке. Сейчас я продолжаю волонтёрить, потому что чувствую ответственность перед беженцами.
«Невозможно полностью отстраниться»
Анна (имя изменено), Сочи
— 2022-й был для меня тяжёлым, прошёл как в тумане. Осознание происходящего появилось ближе к концу года. Тогда я поняла, что не могу больше оставаться в стороне и спокойно жить, как будто всё по-старому. Решила, что буду помогать беженцам, — так смогу справиться со своими переживаниями. А может, я хотела искупить вину перед украинцами, которая меня поглотила и просто не давала спокойно жить: начались депрессия и тревога.
Я стала искать фонды помощи беженцам и нашла «Дом с маяком», заполнила анкету волонтёра — куратора семей. В марте 2023 года взяла свою первую семью из Украины. Помню, вначале очень волновалась, переживала, но вскоре втянулась.
Когда семья попадает к нам на учёт, начинаются общение, переписки, звонки — я узнаю потребности людей, заполняю разные заявки. После одобрения семья получает сертификат, например, на продукты. Потом тратит его, присылает мне чеки, которые я отправляю в фонд для отчётности.
Сейчас у меня в работе 11 семей, когда-то одновременно могло быть и больше. Всего я помогла порядка 40 семьям. Успевать волонтёрить очень сложно, так как у меня двое детей, но я сейчас не работаю. Раньше была юристом, но потом появился мой младший сын — у него особенности развития, и ему нужно много внимания. Волонтёрю, когда есть время утром или вечером, днём стараюсь созваниваться с новыми семьями. Когда оба моих ребёнка ложатся спать, выделяю несколько часов на заполнение заявок, анкет. Иногда делаю всё допоздна, бывает, что не высыпаюсь.
Помощь бывает нужна самая разная. Например, была семья из Славянска: мама, папа, две дочки и бабушка. Я нашла им много мебели, для пожилой женщины — хороший ортопедический матрас, а для молодой — ноутбук, чтобы она могла работать из дома. Выезжать в офис она не могла: у её детей сахарный диабет, и ей надо было следить, чтобы они принимали лекарства. Помню, эта женщина рыдала — так была рада и благодарна.
Потом была семья из Мариуполя — мама с дочкой, у девочки аутизм. Мне очень откликнулась их история, потому что у моего младшего сына такое же расстройство. Я им советовала специалистов, подсказывала, как оформить инвалидность. Из Харькова были супруги: муж парализован, а у жены — лейкоз. Ей нужно было очень дорогое лекарство, благотворители помогали, открывали сборы. А недавно я взяла в работу семью из Курска — безумно тяжело осознавать, что наши соотечественники в такой ситуации. Я, наверное, никогда не привыкну к происходящему.
Бывают непростые ситуации. Одни из подопечных — мама и дочка из Кривого Рога. Дочка общалась кошмарно, говорила «я приехала в вашу Рашку», были постоянные обиды, претензии с её стороны. Она ужасно себя чувствовала, не могла есть, в свои 25 лет весила 38 кг. Я записывала её к психиатру, мы выделяли семье сертификаты на покупку лекарств. Но потом оказалось, что мать купила себе на продуктовые сертификаты одежду. Нам пришлось снять их с учёта. Я не могла понять, зачем обманывать. В какой-то момент даже стала винить себя, думала: может, это я плохой куратор, не уследила.
Самое сложное для меня — принять всю эту трагедию. Мне до сих пор тяжело представить, как люди всё бросили и приехали в Россию, а сейчас они живут здесь и даже не в курсе, цел ли их дом в родном городе. Как всё это могло случиться? Помню, одна из подопечных сказала: «Я не просила меня освобождать от моей хорошей жизни». Каждый раз это тяжело слышать, невозможно полностью отстраниться, всё равно ты переживаешь вместе с беженцами.
Ещё тяжело, что не все понимают: главное — относиться к беженцам по-человечески. Например, пожилая подопечная рассказала мне, как в пенсионном фонде ей заявили: «Езжайте в свою Украину — и там получайте пенсию». Мне кажется, такое отношение просто отвратительно, в очередной раз поражаешься чудовищности всего происходящего.
Непросто и оттого, что понимаю: как бы плохо ни было дома, люди всё равно стремятся вернуться. Но не всем это суждено: кому-то просто некуда, а кто-то понимает, что не переживёт переезд, — например, трём моим подопечным больше 70 лет. Но и историй о возвращении очень много. О таких людях я особенно беспокоюсь, как они там.
Самое ценное — это время, которое мы дарим беженцам, а вместе с ним и частицу себя. Слов благодарности я не жду, но люди почти всегда говорят их, это приятно. Волонтёрство помогает и мне самой: берёшь семью, узнаёшь их ситуацию, втягиваешься — и меньше времени остаётся на какие-то свои размышления о происходящем. А ещё благодаря волонтёрству я начала больше ценить всё, что у меня есть. Например, общаюсь с подопечной, она говорит, что её внучки учатся дистанционно, а я думаю: как здорово, что мои дети могут ходить в школу.
«Не принимать чужое горе на себя»
Екатерина, Королёв
— Я родом из Белгородской области, часть моих родственников — из Харькова, поэтому помощь беженцам мне очень откликается. Нашла «Дом с маяком» и присоединилась к нему.
По профессии я психолог, это помогло мне определиться, что именно я буду делать как волонтёр. С февраля 2023 года начала брать подопечных. Мы помогаем как кризисные психологи, наша цель — быстрое снятие симптомов. Как правило, консультация проходит так: мы здороваемся, а потом человек выдаёт всё, что его тревожит. Ты сразу чувствуешь, что ему нужна безмолвная поддержка: чтобы его кто-то выслушал, без оценок, без советов, побыл бы рядом, протянул носовой платок, подставил плечо.
Затем при необходимости мы пытаемся выявить запрос человека и работаем с этим. Я помогла уже где-то 15 людям: и детям, и взрослым. Запросы бывают разные. У подростков часто сложности в социализации, в обучении и коммуникации на новом месте: падает успеваемость, они ни с кем не общаются. У взрослых, как правило, главная проблема в том, что им пришлось покинуть свои дома, и они тяжело это переживают. Усугубляет всё и то, что жизнь беженцев сопровождается стрессом: люди попадают под обстрелы, порой им приходится кочевать.
Например, я консультировала боевую, энергичную женщину, ей 68 лет. Она получила сертификат на жильё в Москве, но не могла здесь жить. Говорила: «Я всё время плачу, мне плохо здесь». Она росла, училась, работала, выходила замуж, рожала детей в том городе, который она оставила, и теперь ей сложно принять, что здесь её новый дом. Наше общение было про утрату, про горе.
Ещё я консультировала девочку — дома она была отличницей, профессионально занималась спортивной гимнастикой. Ей с семьёй пришлось переехать в Москву, и здесь, когда их жизни уже ничего не угрожало, у подростка начались проблемы со здоровьем, нервная система сбоила. Вскоре я поняла, что во время переезда она с родителями поменялась ролями и была взрослой. Мы нашли источник проблем, и это помогло девочке понять, что сейчас ей уже не о чём беспокоиться. После пятнадцати встреч она сказала мне, что восстановила тренировки, перешла в профильный класс, её назначили старостой, и теперь она снова готовится стать мастером спорта.
Для меня самое сложное в волонтёрстве — не принимать чужое горе на себя. Сейчас это особенно тяжело, ведь всё происходящее — это часть моего личного, моей истории: я выросла в тех краях. Но я захотела переехать сама, а эти люди — нет.
Поддерживают меня моя семья и другие волонтёры. В фонде у нас бывают душевные встречи, когда мы собираемся неформально. Волонтёрство даёт мне ощущение, что мы, люди, можем поддержать друг друга, и понимание: то, с чем мы столкнулись, — это не личная беда каждого пострадавшего, это общая беда.
«Понимаю их и прошу прощения»
Алёна (имя изменено), Москва
— С самого начала войны я захотела помогать беженцам. Мы с мужем находили в районных сообществах и чатах приехавших из Украины, предоставляли им ночлег, покупали продукты, одежду. Помогали советом: кто-то не понимал, как ему попасть к врачу, кто-то — как оформить пенсию или пособие на детей. Раз в неделю примерно четыре-шесть часов лично общались с этими людьми, объясняли всё.
Один раз увидели мужчину, спящего на лавочке в парке, и спросили, нужна ли ему помощь. Он сказал, что приехал в Москву на работу из Донецкой области, но его обманули, и теперь он не знает, что делать здесь, и не может вернуться домой. Мы отвели его к нам, накормили, помогли найти работу (он электрик) и поселили в общежитие. Сейчас, насколько знаю, он легализовался в России, работает. Мы периодически списываемся, я не бросаю никого из тех, кому помогла.
Примерно тогда же я узнала про фонд помощи беженцам «Дом с маяком» и подписалась на него в соцсетях. Осенью 2024 года увидела объявление, что там набирают кураторов. Я тут же села, заполнила анкету и вскоре стала волонтёром фонда. За полгода помогла уже трём семьям, работаю ещё с пятью. Обычно занята волонтёрством с утра до вечера: я по образованию психолог, но сейчас не работаю и пока не планирую.
Сейчас много заявок от семей из Курской и Белгородской областей. У кого-то из этих людей основной язык — украинский, у кого-то — русский, кто-то говорит на суржике. Им всем пришлось переехать в Москву, и они в шоке от местных цен на жильё. Кто может, снимает квартиру (иногда две или три семьи вместе), остальные живут у родственников, друзей. При этом они все остаются классными, живыми, весёлыми — я в шоке, не понимаю, как они это делают.
Часто самое сложное для этих людей то, что они стали беженцами в своей же стране. Им непросто признать, что им нужна помощь. Например, они стесняются принимать еду от фонда: даёшь им сертификат, а они им не пользуются. Или мы говорим, что не можем просто отвезти вас в магазин и там всё купить, придётся брать у нас б/у вещи — это вызывает протест.
А помощь этим людям бывает очень нужна: например, из Суджи приехали в сентябре прямо в домашних тапочках, без тёплых вещей. При этом из-за возраста и сопутствующих заболеваний им было не так легко передвигаться, поэтому я сама привозила им вещи из шоурума нашего фонда. Другая женщина, педагог с 40-летним стажем, осталась на улице — в её дом попали. Но потом ей дали сертификат на жильё в Курске, и она уехала. Плакала, говорила: «Хочу домой, больше никогда не вернусь в Москву». Я плакала вместе с ней.
Иногда людям из приграничных регионов нужна медицинская помощь, в том числе жизненно важная. Например, у мужчины из Курска клапан в сердце, который надо было поменять, но человек не успел этого сделать в своём городе — пришлось эвакуироваться. Он приехал в Москву с курской квотой, но здесь его не хотели принимать. Я звонила лично в Минздрав, ругалась. В итоге через месяц его бесплатно прооперировали. А семья из Мариуполя, муж и жена, — оба онкобольные. Им мы тоже помогаем получать лечение в Москве.
Украинские беженцы сильно травмированы, и эта травма порой сказывается на мне. Например, семья из Мариуполя может спрашивать что-то вроде: «А твой муж на войне?» Отвечаю, что нет, он в Москве и работает программистом. Они: «Так это он дроны программирует наверняка!» Я могу их понять, им непросто, наши и их страдания нельзя соизмерить. Представьте, насколько им тяжелее, чем нам, видеть на улице военных. А ещё они верят, что вернутся в родной город. Я не знаю, как сказать им, что их город стёрт с лица земли.
У каждого беженца своя боль. Например, кто-то звонит и часами рассказывает, как сидел в подвале, плачет. И потом ты с этим живёшь, не можешь забыть. А кто-то начинает скандалить. Однажды меня крыли матом, кричали, что я живу благодаря им и им обязана. Этих людей можно понять, их эмоции не означают, что они плохие: они кричат просто потому, что им больно. Я спокойно переживаю такое: у кого-то нога болит, у кого-то — душа. Я же не злюсь на того, кто хромает, почему же буду на того, кто кричит? Я не имею права. Я просто говорю, что понимаю их, и прошу прощения. Научиться говорить «простите» нелегко, но это важно. Когда просишь прощения, у беженцев будто что-то внутри «разламывается», и они понимают, что мы тоже люди и тоже страдаем.
Со многими подопечными, несмотря на все трудности, у меня сложились хорошие отношения. Они душевные люди, я была дома у многих — например, бабушкам и дедушкам сама привожу документы на подпись, всё лично объясняю. И они меня зовут к себе в гости, чаем угощают. С кем-то мы созваниваемся и просто общаемся, обсуждаем наши проблемы. Если что, я могу помочь в разных вопросах — например, найти в реестре фонда репетитора для ребёнка. У меня теперь ощущение, что живу в большой семье.
Думаю, на нашу близость повлияло то, что у меня самой родственники в Украине, но мы полностью потеряли контакт со многими из них с 2022 года, и это всё очень больно. Ещё недавно не стало моего дедушки, и с родителями у меня напряжённые отношения — подопечные будто замещают мне их всех.
Самое сложное для меня — принять то, что люди придут ко мне со своей болью, и не чувствовать вины из-за этого. Первые несколько месяцев волонтёрства это чувство проходило красной линией через каждый мой день. Мне стало стыдно, что я вообще живу. Например, иду в спортзал — и думаю: вот, я могу сюда ходить, а кто-то сейчас под обстрелами, он не может. Помогла мне рефлексия: я объяснила себе, что мы все заложники ситуации, это не мой и не их выбор, никто не виноват и никто не прав.
Благодаря волонтёрству я могу отдавать и получать любовь, и я счастлива в этом.
«Даже малыши трёх-пяти лет всё понимают»
Вероника, Белгород
Про фонд «Святое Белогорье против детского рака» я узнала много лет назад, когда моя старшая дочь была маленькой (сейчас ей уже 20), и у неё диагностировали лейкоз. Мы стали подопечными этого фонда. В 2022 году он организовал в Белгороде палаточный городок, где раздают гуманитарную помощь беженцам из Харьковской области, и я пошла туда волонтёрить.
Помню, март, холодно, а люди приходили в лёгкой одежде или вообще в халатах, босые, с пакетами на ногах вместо обуви — кто в чём успел прыгнуть в свою машину или выбежать на трассу, чтобы сесть в чужую. Каждый день с 10 до 16 я выдавала им одежду, обувь, средства личной гигиены. А потом шла на работу: я тогда как раз уволилась из детского сада и устроилась в православную гимназию по вечерам мыть пол.
В 2023 году я стала выдавать беженцам вещи в офисе фонда. Самое занятое время наступило в мае — из Шебекино бежали тысячи россиян. Люди с утра до вечера сотнями стояли в наших коридорах, кому-то от жары и духоты становилось плохо. В день через каждого волонтёра проходило 80–100 человек — и всех надо одеть, накормить, выслушать. Мы принимали до последнего, каждый день работали до восьми вечера.
Потом, 30 декабря 2023 года, в центре Белгорода был обстрел. Какие-то здания были задеты, стёкла разлетелись, и сотни волонтёров разгребали осколки до трёх ночи. Офис нашего фонда неподалёку, мы в нём делали бутерброды, чай и выносили им.
По вторникам и четвергам мы приезжаем в ПВР — проводим для живущих там детей мастер-классы. У этих ребят тяжёлые воспоминания, даже малыши трёх-пяти лет всё понимают. Приходишь, а они рассказывают, что видели и слышали в своих городах и сёлах. Часто говорят, что им хочется домой, грустят по каким-то оставленным там вещам: например, одна девочка играет на пианино и переживает, что у неё больше нет музыкального инструмента. А когда мы приходим, они забывают обо всём. Например, в эти новогодние праздники дети вообще не вспоминали о беспилотниках и взрывах — думали только о стихах, которые будут рассказывать на утреннике, и подарках от Деда Мороза.
Сейчас по выходным я свободна, а в будни по-прежнему волонтёрю в офисе. Поток людей чуть поменьше, обычно человек 15–30 в день. В основном обращающиеся сейчас — это шебекинцы и люди из закрытых населённых пунктов. Они часто приходят к нам со слезами: у них в родных посёлках скот, о котором они всю жизнь заботились, а тут пришлось пооткрывать загоны и выпустить всех животных. Кто-то переживает о доме, об огороде, кто-то похоронные деньги не успел взять и боится, что они вскоре понадобятся. Каждый второй рассказывает свою историю, вся боль вырывается из человека, и это непросто слушать. Невольно всё пропускаешь через себя, переживаешь чужую боль как свою.
Но всё компенсируют благодарности и эмоции людей. Человек плакал, а потом ты приносишь нужную ему вещь — и он сияет от счастья, прямо как ребёнок, который новой игрушке радуется. Такие моменты — это что-то волшебное, потрясающее.
Ещё мне нравится видеть, что люди, несмотря ни на что, продолжают радоваться жизни, улыбаться, шутить. Мне кажется, такой настрой значит, что они полны надежд. Они верят, что скоро всё закончится и что вернутся домой. Например, на днях пришёл мужчина лет 70: «Не хочу, — говорит, — чёрную футболку, помолодёжнее что-нибудь дайте, пожалуйста!»
Другому пожилому мужчине, помню, я выдавала «набор на новую жизнь» — это для тех, кто потерял всё. В этом наборе 35 наименований: постельное бельё, чайник, плед, мультиварка… Я ему всё приносила, помогала переложить вещи в пакеты. Лето, жарко, я в белом платьишке бегаю, а он сияет. Потом загрузил вещи в машину, вернулся, чтобы поблагодарить, и поцеловал мне ручку.
Отрицательные персонажи тоже есть, конечно. Например, раньше у нас бумаг было по минимуму — копия паспорта и заполненная анкета с нуждами человека. Но одной женщине что-то не понравилось в том, как мы ей помогли, и она написала на нас жалобу. В итоге к нам пришли с проверкой и сказали: мало бумаг заполняете, пишите больше. Теперь на каждого подопечного у нас кипа документов, и мы помогаем намного медленнее.
Я остаюсь с фондом, в Белгороде, хотя у нас не совсем спокойно. Буквально сегодня ночью была сирена и потом ещё утром, часов в девять. Для нас это уже как звонок в дверь услышать и побежать в коридор. Так и мы: слышим сирену — сразу в ванную, чтобы спрятаться там, где стены глухие. Если сирена на улице застаёт — бежишь в подъезд или встаёшь под дерево. Мы научились так жить. Всё равно ходим на работу, дети — в школу, в театр хотя бы раз в месяц, цирк вот недавно посетили всей семьёй.
В моём родном посёлке Чернянка, где сейчас родители и сестра с мужем, безопаснее. Но я не хочу туда уезжать, потому что нужна здесь — помогать людям, которые оказались в более сложной ситуации, вообще без дома. Ну как я уеду и брошу их? Не могу так, к сожалению. А может, к счастью: наверное, мир был бы лучше, если бы было больше таких волонтёров, как мы.
